— Нужно искать того, кто таился за дверью, — с полной уверенностью заявил Гуров. — Криминальный сюжет, как правило, до ужаса прост. Здесь почти наверняка убийство.
— Не смею спорить с вами, Борис Платонович, — Люсин равнодушно пожал плечами. — В меру сил мы отрабатываем такую возможность. Иначе зачем нам с этой проверкой возиться? Не ради же композиторов, возжелавших вкусить сельских прелестей?
— Сколько сарказма! — фыркнул Гуров. — Можно подумать, что вы сами не сознаете шаткости ваших предположений.
— На то они и предположения. Вы знаете хоть одну версию, которая бы не казалась в самом начале шаткой? Даже жалкой, беспомощной? Я лично не упомню такой.
— Действительно, на первых порах подобные построения рисуются довольно непрезентабельными, — признал Гуров. — Но ведь теперь у вас появился кончик. Тяните же поскорей! Все силы надо бросить на этого спекулянта!
— Оно, положим, верно, — уклончиво возразил Люсин. — Но ведь тоже куча несообразностей. В его поведении нет логики.
— Откуда это вытекает? — спросил Гуров.
— Начнем хотя бы с главного. Зачем участнику или, допустим, соучастнику преступления навлекать на себя лишнее внимание? Разве доктор наук Баринович за язык тянул этого самого Петю? Ничуть не бывало! Петя ему позвонил и предложил книгу, упомянув при этом о разговоре с Оолитовым. Зачем, спрашивается? Одно из двух: он либо абсолютно не причастен, либо законченный идиот.
— Не обязательно, Владимир Константинович. Он же не мог предвидеть, что вы каким-то образом выйдете на этого вашего доктора, — быстро нашелся Гуров.
— Допустим. Но это ровно ничего не доказывает. Самая элементарная осторожность должна была заставить его молчать.
— Исподволь выстраивает себе алиби? — предположил несколько поколебленный в своей уверенности Борис Платонович. — Если вдруг что не так повернется, можно будет сослаться и на такой разговор. Не таился, мол, обо всем рассказывал откровенно. Почему? А потому, что ничего не знал… Косвенное, но все же подкрепление.
— Шатко, — Кривцов недоверчиво покачал головой.
— На весах закона, Юрий Леонидович? — Гуров упорно отстаивал позиции. — Не спорю. Но предполагаемый преступник вполне мог рассуждать подобным манером. Я знавал таких. Использовали любую возможность сенца подстелить, чтобы, упаси боже, не ушибиться. Целые вавилонские башни выстраивали.
— Не берусь судить, — Люсин начал уставать от пустопорожнего разглагольствования. — Тем более что свои строения мы возводим пока на пустом месте.
— Первое самокритичное замечание, — отметил Кривцов. — Я, конечно, не говорю, что время потрачено впустую, но хвастать действительно нечем. Конкретных достижений пока не видать. Прошу поднажать, товарищи. Что же касается направления поиска в целом, то тут у меня особых претензий нет. Можете быть свободны.
Люсин удивленно переглянулся с Целиковым. Гроза определенно прошла стороной. Никто не ожидал столь легкой развязки.
Глава семнадцатая
ЭХО ЛАРЦА
Игорь Александрович Берсенев, оставив дверь на цепочке, внимательно изучил служебное удостоверение и лишь затем впустил Люсина в квартиру. Держался он с подчеркнутой холодностью, впрочем вполне корректной, хотя на изъявления сочувствия, чего требовала элементарная вежливость, отреагировал категорическим требованием.
— Я бы попросил вас избавить мою жену от ненужных расспросов, — тихо и поэтому особо значимо указал он, сразу напомнив Владимиру Константиновичу его начальство. — Она еще не оправилась и незачем терзать ей душу. Да это и бесполезно, потому что последний раз мы виделись с Георгием Мартыновичем прошлым летом и ничего существенного сообщить вам не сможем.
Люсин с молчаливым пониманием склонил голову. Настаивать на чем-то своем, будь даже в том особая необходимость, было бы не только бесполезно, но и глупо. Такой, как Берсенев, мог свободно выставить за дверь да еще и нажаловаться.
— Извините, что я так сразу нагрянул, без предупреждения, — улыбнулся Люсин. — Вероятно, нужно было согласовать с вашим руководством?
— Что вы?! Зачем? — лицо Берсенева моментально преобразилось. — Весь к вашим услугам.
Берсеневы возвратились в Москву на неделю позже, чем это предполагалось. Телеграмма, хотя и составленная в предельно осторожных выражениях, вызвала у Людмилы Георгиевны нервное потрясение, и вылет пришлось перенести. Таково изначальное свойство беды, что она почти всегда застает человека врасплох. Внезапность горестной вести более всего потрясла Людмилу Георгиевну. В первое мгновение она даже как бы обиделась на кого-то — нет, конечно, не на отца — за столь изощренное, почти преднамеренное коварство. И сразу мучительно устыдилась, жгуче переживая не вполне осознанную свою вину, которую уже некому было простить. Потом, оглохшая, словно под анестезией, она ощутила, как. растет и ширится в ней такая тоска, что не выплакать никакими слезами. Грудь словно цементом схватило — не продохнуть. Все прежние беды и горести смыло, как пену с поверхности. И стало понятно, что то непроизносимо страшное, чему и в мыслях не должно было сыскаться названия, но чего Людмила тем не менее постоянно ждала, все-таки не миновало ее. Мамину смерть она пережила как катастрофический разлом, расколовший уютный, застрахованный от всяких потерь остров. Все надежды ее и неосознанная наивная уверенность в собственной защищенности мгновенно перекинулись на отца. И вот он тоже должен исчезнуть. Но вопреки всему Людмила еще хранила слабый росток надежды. Затаившись в маминой спальне, где каждая мелочь спешила напомнить о том, что так необратимо отделялось теперь от ее существа, Людмила перебирала старые фотографии. Искала в выцветших грудах хоть какой-нибудь живительный отклик и не находила. Пыльный бархат альбомов хранил лишь бумагу, ломкую на загнутых уголках, случайно запечатлевшую узнаваемые, но уже отуманенные далью отчуждения черточки. Даже свое лицо предстало ей в словно бы постороннем обличии. Она слышала, как всхлипнул обрывком мелодии звонок в передней и забормотали приглушенные голоса, но долетевшие до ее барабанных перепонок звуки показались почти столь же вымороченными, как и лучи, упавшие некогда на пожелтевшую от времени фотобумагу. Все проваливалось в небытие: образы, блики света, слова. Осторожно прошелестевшие шаги воспринимались веянием ветра, задувавшего лица.
Провожая Люсина в кабинет тестя, Игорь Александрович приостановился у затворенной комнаты, приложил палец к губам и далее проследовал уже на цыпочках. Его выверенные движения покоробили неуместной нарочитостью.
— Собственно, что вас интересует? — спросил он, притворив дверь.
— В бумагах, найденных на даче, есть непонятные места, — Люсин ограничился формальным ответом. — Хотелось бы разобраться.
— Понятно, — Игорь Александрович задумчиво облизал губы. — Документы вы нам, надеюсь, вернете?
— Само собой разумеется. После завершения следствия вы получите все до единого. По описи… Вернее, Людмила Георгиевна как основная наследница.
— Основная наследница? Что это значит?!
— Георгий Мартынович оставил должным образом оформленное завещание, по которому дача и часть денег предназначаются Аглае Степановне Солдатенковой.
— Кому-кому? — неприятно озадаченный Берсенев деланно расхохотался. — Этой выжившей из ума старухе? Ну, учудил!.. Ничего, мы это переиграем!
— Воля ваша… Но вообще завещание сможет войти в силу лишь по окончании следствия. Вернее, шесть месяцев спустя. Впрочем, я не знаю всех тонкостей.
— Это же надо придумать такое! — Игорь Александрович все не мог успокоиться. — Не иначе как старая ведьма его окончательно околдовала! Загипнотизировала… Нельзя все-таки оставлять человека в таком возрасте без присмотра. Бедный папа!
