вовсю пылали в камине дрова, а в фаянсовом кувшине для умывания ждала свежая колодезная вода. Лишь электрическая лампа — а ему так хотелось почитать вечерком при свече — мешала полному слиянию с этими стенами и потолками, где, многократно отражаясь, еще жило эхо минувших дней.
К двенадцати, когда открывались ворота музея, Юрий Анатольевич спускался во внутренний двор. Сплошь оплетенная лозами стена, легкие портики и гербы на фронтоне палаццо всякий раз напоминали ему об Аквитании.
Поднимаясь по скрипучей винтовой лестнице и отыскивая в причудливых резных узорах знакомые элементы пятиугольника, Березовский лишний раз убеждался в том, что кто-то постарался взрастить на чужбине альбигойскую розу. Прожив несколько упоительных дней в доме, где таинственно скрещивались мировые линии эпох и судеб, он успел изучить и бывших его хозяев. Он постигал их характеры и вкусы по писанным живописной кистью портретам, по любовным письмам, что хранились в фамильных шкатулках, по мелочам интимного быта и книгам, в которых с точностью до крейцера записывались расходы. Но чего-то постоянно недоставало. Словно минувшее и впрямь было запечатано тайным знаком на камне и дереве, понятным лишь посвященному.
Последние обитатели замка, владевшие родовым поместьем вплоть до 1945 года, оставили после себя великое множество фотографий, рассованных по пухлым альбомам, переплетенным в сафьян, а то и вовсе без разбору сваленных в ящики столов.
Перебирая визитные карточки с коронками титулованных особ, поздравительные открытки и послания соболезнования с черной каймой, Юрий Анатольевич все чаще думал о том, насколько случаен или, напротив, исторически закономерен был выбор пэра Франции, решившегося навсегда поселиться в чужой стране…
Шарль Ален Габриель принц де Роган, сбежавший от якобинского террора в коронные владения апостолического кайзера и кёнига Леопольда Второго, выстроил свою новую резиденцию в Северной Богемии, неподалеку от старинного города Турнова. Место было выбрано со знанием дела. Наивно полагая, что все красоты земли сосредоточены только во Франции, принц испытал приятное разочарование. Изобилующие дичью густые леса, окаймляющие причудливые нагромождения скал, произвели на него неизгладимое впечатление. Видно, недаром прозывались турновские окрестности «Чешским Раем». Еще с тринадцатого века, когда под впечатлением крестовых походов вся рыцарская Европа пришла в движение, этот исконно славянский край начали прибирать к рукам немецкие феодалы.
Даже знаменитый полководец Тридцатилетней войны Валленштейн [135] прельстился неиссякаемым плодородием призержских нив и оленьей охотой в заповедных дубравах. Не пренебрегали этим действительно райским уголком и чешские паны. На скальных вершинах, на лесистых холмах, отраженных в темных струях реки, выросли зубчатые стены Вранова, Троски, Кости, Валечова, с их укрепленными барбиканами, воротными башнями и кошмарными подземными гладоморнями, как метко прозвали барские тюрьмы холопы. Пролетали века над Изером, отмеченные феодальными и религиозными войнами, крестьянскими бунтами, голодом и опустошительным дыханием чумы. Романский стиль сменялся готическим, за ренессансом пришло барокко. Утверждая победу католической контрреформации, к небу тянулись храмовые купола и остроконечные шпили. Множились монашеские обители, богатели аббатства, стремясь перещеголять друг друга великолепием статуй и росписей. Аристократы и разжившиеся на оживленной торговле бюргеры не скупились на пожертвования. Церковка в Нудвойнице у Турнова обзавелась на зависть соседям усыпанным самоцветами реликварием с доподлинной частичкой святого креста, в Могильнице на Изере объявилась сплошь расшитая жемчугом плащаница, а неподалеку от Мнихова Градиште жирно вызолотили чумной столб, возведенный во избавление от смертельной напасти.
Шарль Роган попал не на дикое поле, чего он втайне опасался, а на давным-давно обжитые места с многовековыми традициями культуры. Все здесь было привычно для слуха и зрения. Господа в атласных камзолах и париках разгуливали среди прямоугольно подстриженных деревьев, болтали по-французски, ездили в каретах с лакеями на запятках, проигрывали состояния, понимали толк в охоте.
Пустить сразу корни принц поостерегся: все выжидал, как развернутся события на милой родине. Брошенные в корзину головы Людовика и Марии-Антуанетты [136] так и стояли у него перед глазами, равно как и окровавленный нож гильотины. Ведь это была его родная кровь! Связанный родственными узами чуть ли не со всеми царствующими династиями Европы, он все еще лелеял надежду на реставрацию Бурбонов. Но имперский венец, который корсиканский разбойник чуть ли не вырвал из рук его святейшества папы [137], лишил беглеца последних упований, а битва под Аустерлицем [138] — ведь это так близко! — повергла прямо-таки в ужас. Троны шатались, и Франция была потеряна навсегда.
Следовало поскорее на что-то решаться. Выбор напрашивался сам собой. Если в Россию, где деньги валялись чуть ли не под ногами, бежали преимущественно обедневшие аристократы, сумевшие унести в придачу к голове лишь смену белья, то скуповатый Хофбург облюбовали люди достаточно состоятельные. Принц Шарль — теперь его все чаще именовали Карлом, — которому удалось тайно вывезти большую часть фамильных сокровищ, знал, где вернее укрыться от бурь истории. Потомок кардиналов, герцогов и великих магистров, более знатный, чем злосчастный французский король, он решил присягнуть венским Габсбургам, рьяным блюстителям незыблемости феодальных устоев и самого махрового католицизма.
Кто-то из рогановских предков сказал однажды в припадке непомерной гордыни: «Королем я быть не могу, герцогом — не желаю. Я — Роган!»
Как человек трезвомыслящий и достаточно умный, принц здраво смотрел на свое незавидное положение эмигранта. Получив 27 ноября 1808 года княжеский диплом из рук кайзера, который был всего лишь австрийским эрцгерцогом и королем какой-то Богемии, он рассыпался в верноподданнических заверениях. Отныне и навсегда княжеская фамилия Роган-Жомини унд Рошфор была внесена в «Rangordnung» — Табель о рангах императорско-королевского двора. Бывший пэр Франции переборол себя и смирился с участью второразрядного фюрста [139]. Ведь в этом самом «Распорядке рангов», который печатался имперским обергофмейстером, выше всех стояли медиатизированные князья, такие, как герцог Аремберг, Лобковицы или Салм-Салмы, чьи даты введения относились к шестнадцатому, семнадцатому векам. Вместе со столпами империи Ойерспергами и Шварценбергами они составляли элиту, отмеченную литерой «А». Хоть и зачисленные в тот же разряд, Роганы-Жомини все же должны были довольствоваться его низшей подгруппой немедиатизированных и коренных князей. Тот факт, что в ней находились фамилии, правившие некогда Польшей, — Понятовские, Кинские, — служил для Рогана слабым утешением. Ему они не ровня. Его род вошел в анналы истории еще в одиннадцатом веке. Много раньше самих Габсбургов!
Sic transit gloria mundi [140]. Римляне были правы. Увы! Но стоит ли сетовать на судьбу, если гроссмейстер суверенного ордена Иоанна попал в тот же самый разряд? И это не кто-нибудь, а глава первого в христианском мире рыцарского ордена, основанного французскими паладинами. Благодаря императорско-королевскому обер-гофмейстеру и для магистра-иоаннита нашлось подобающее по немецкому ранжиру местечко. Шарль не без удовольствия прочитал сделанную мельчайшим, но безукоризненным каллиграфическим почерком приписку: «Ранг кардинала. Титуловать эминенция». Вот тебе и «преимущественное величество»! Впрочем, красная митра куда дороже королевской короны, если та падает вместе с твоей головой. Воистину невзгоды ближних помогают нам переносить собственные.
Когда свершилась долгожданная реставрация, фюрст Карл фон Роган был уже в солидных летах, чтобы вновь пускаться во все тяжкие. Да и «Сто дней» Бонапарта [141] его достаточно остерегли, и вообще режим короля Шарля Десятого [142] — как ни смешно, но кузена тоже звали Карлом — не казался ему прочным.
В 1820 году Роган купил превосходное поместье Сыхров близ Турнова и, расчетливо перестроив барочную усадьбу, зажил в сельском уединении. Его честолюбие было в какой-то мере удовлетворено пожалованием высочайшего ордена Золотого Руна, проценты на выгодно вложенные капиталы росли, и можно было посвятить остаток лет охоте и геральдическим изысканиям.
Княжеские конюхи холили норовистых скакунов, егеря подкармливали кабаньи выводки и оленей, науськивали на подранков еще неуклюжих борзых щенков. Последние знатоки соколиной охоты вывозили в луга нахохлившихся под клобучками птиц, нетерпеливо когтящих рукавицу. Пока надстраивалось восточное
