эпох, не выдавало эксцентричных пристрастий владельца. И прежде всего корешки за стеклянными дверцами: пузатые справочники на русском, немецком и английском языках, химические журналы, учебники. Никакого золотого тиснения. Сплошь сиротский коленкор отчетов и диссертаций.
— У нас дважды было полное переоборудование. — Она по-своему истолковала его ищущий взгляд. — Но Георгий Мартынович попросил ничего не трогать… Садитесь сюда, тут вам будет удобнее.
— Я рад, что наконец смог увидеться с вами. — Люсин сначала присел на вытертый до блеска краешек кресла, а потом осторожно продвинулся вглубь. Его кресло и впрямь оказалось в лучшем состоянии, чем соседнее, готовое в любой миг опрокинуться. Лишь аристократическая привычка сидеть абсолютно прямо, слегка сдвинув вбок стройные, плотно сомкнутые ноги, помогла Наталье Андриановне сохранить равновесие. — Вам передавали, что я звонил?
— Да, мне говорили… Я ведь ничего не знала. Только вчера вернулась в Москву, и на тебе… Кошмар какой-то! До сих пор в себя не приду. Как по вашему мнению, есть хоть какая-нибудь надежда?
— Надежда на что, Наталья Андриановна? — спросил он с печальной прямотой.
— Найти Георгия Мартыновича, — затрудненно сглотнув, пролепетала она.
— Найти, — вздохнул Люсин, включив портативный магнитофон. — Ничего, если я запишу наш разговор? Ведь никогда не знаешь заранее, какая мелочь может неожиданно пригодиться…
— Пожалуйста, — с несколько нарочитой небрежностью разрешила Наталья Андриановна. — Есть хоть какие-нибудь шансы на то, что он… еще жив?
— Вы сами верите в это? Ведь сколько времени прошло…
— Вы правы, конечно. — Наталья Андриановна развела и тотчас вновь соединила кончики пальцев. — Но старики иногда уходят из дома. Вы понимаете? Мой покойный отец однажды пропадал целых два дня… Впрочем, что я болтаю? Простите.
— Разве у Георгия Мартыновича наблюдались старческие явления? — заинтересованно подался вперед
Люсин.
— Нет. — Она взволнованно поежилась. — Конечно же, нет.
— Вы уже знаете подробности? Я имею в виду взрыв и все прочее?
— Да, от коллег.
— Как бы вы прокомментировали подобное происшествие? Забывчивость? Рассеянность? Ведь он ушел, не отключив нагреватель. Значит, случилось нечто экстраординарное: его куда-то спешно вызвали или он сам вдруг о чем-то вспомнил…
— Забывчивость? — она медленно покачала головой. — Только не в таком деле. Он же вообще не должен был ничего отключать.
— То есть как? — настороженно удивился Люсин.
— Экстракция, дистилляция, перегонка — все эти процессы он вел обычно беспрерывно, много дней. Собственно, лишь по этой причине работы выполнялись на дому, в каникулярное время. В учебном институте, согласитесь, не так просто наладить, как у нас говорят, непрерывный цикл.
— У меня нет слов, Наталья Андриановна. Сами того не зная, вы ответили на один из главных моих вопросов.
— Нет, я знала, что вы об этом спросите, — с живостью возразила она. — Как же иначе?
— Знали? Но почему?
— Разве можно без помощи специалиста разобраться в том, чем занимался Георгий Мартынович, и что, в конце концов, послужило причиной взрыва? Для меня никаких неясностей тут нет. Узнав подробности, я сразу же восстановила полную картину.
— Вы очень обяжете меня, если поделитесь своими соображениями.
— Это мой долг. Что вас в первую очередь интересует?
— Меня интересует все. И разговор у нас, если позволите, будет долгим. — Люсин доверчиво улыбнулся.—
Начнем поэтому с главного. Вы сказали, что Солитов не должен был отключать нагреватель. Ведь так? Она согласно закивала.
— И. тем не менее он вышел из дома, оставив свои колбы благополучно кипеть?
— Не иначе, рассчитывал скоро вернуться.
— Во всяком случае, до того, как выкипит водяная баня?
— Но почему-то не возвратился. — Гротто задумчиво сложила руки на коленях.
— Это «почему-то» и есть главное, Наталья Андриановна. — Люсин припечатал ладонью кожаный валик. — А теперь расскажите про вашего шефа. Мне необходимо понять, что он за человек.
— Редкий, прекрасный, каких теперь не бывает. — Она медленно отвела потемневшие глаза.
— Продолжайте, пожалуйста, — тихо попросил Люсин. — Я не умею так… Слишком много всего, разного…
Это ведь жизнь, большой отрезок жизни. Всего и не перескажешь. Вы лучше спрашивайте.
— Пусть будет так. — Люсин сосредоточенно сдвинул брови. — Почему Георгий Мартынович, человек весьма пожилой и не очень здоровый, вел столь оригинальный образ жизни? Вместо того чтобы отдыхать, вкушая сельские прелести, он работает. И как работает! Даже ест у себя в кабинете. Невзирая на отпуск, днем и ночью что-то варит, анализирует. Добро бы еще выращивал на грядках всякие сорняки — мало ли бывает увлечений? — но он кипятит какие-то корешки, разлагает, смешивает, и все такое… Подвижник, которого заклинило на моноидее? Экстравагантный фанатик? Вдохновенный творец, нащупавший золотую жилу?..
— Трудно ответить определенно, — сдерживая волнение, она никак не находила нужных слов. — Его образ не вмещается ни в одно из ваших определений. Все значительно проще, чем вам кажется, и вместе с тем намного сложнее. Георгий Мартынович действительно очень увлеченный человек, и ему удалось многое сделать в науке, но как бы это сказать?.. Он всегда стоял чуточку выше. Выше себя самого, своих увлечений и, тем паче, заслуг. Вы понимаете, что я имею в виду?
Он воспринимал жизнь немножечко иронично. Вдохновение, творчество, о фанатизме я и не говорю — это не из его лексикона. Он стеснялся высокого «штиля». К нему, пожалуй, больше подходит слово любопытство. Он отличался удивительной, обаятельной любознательностью и плюс к тому — редкой работоспособностью. Вообще в нем неуловимо сочетались самые противоположные качества: умудренная зрелость и детская наивность, неутомимость и резкие перепады настроения… Не знаю, поняли ли вы меня, но то, что в другом человеке могло показаться чуть ли не экстравагантным, было для него органичным, естественным.
Люсин не сомневался в искренности Натальи Андриановны, но между образом, который она рисовала, волнуясь и трогательно выискивая слова, и тем, что непроизвольно соткался в его воображении там, на даче, зиял провал. Они не совмещались, едва намеченные, еще не облеченные плотью контурные эскизы, разделялись полосой непроглядного мрака. Самоирония, постоянная готовность взглянуть с высоты — словом, все то, о чем говорила Гротто, лежало по одну сторону, а «вертоград» с его ядовитыми саженцами и укромной теплицей, где вызревали под пленкой неведомые плоды тропиков, — по другую. Тут не детской любознательностью попахивало, а сверхчеловеческим, маниакальным упорством. Она многие годы знала и, возможно, любила по-своему одного человека, а он увидел совсем другого и никак не мог расстаться с первоначальным наброском. Пусть он знал Георгия Мартыновича лишь по фотографиям из личного дела, что были спешно размножены и разосланы по соответствующим каналам. Однако за плоским черно-белым изображением взрывались стекла и кружились поднятые на воздух листки, утонченно орнаментированные латинской скорописью. Они немало значили, эти разрозненные фрагменты. Пусть не Фауст, выращивающий в Колбе гомункула, но углубленный в забытые тайны искатель — вот какой портрет мозаично слагался из острозубых осколков, затуманенных темной накипью. Отсюда, от печки, переделанной под алхимический горн, и нужно было начинать осторожный танец.
— Вы так хорошо сказали об увлеченности, — Люсин сделал первый шаг. — Но каков сам предмет увлечений? Георгий Мартынович держал вас в курсе своих исканий?
— Не только я, вся кафедра, весь институт знал. Не в подробностях, само собой разумеется, в общих чертах. Сначала над ним подтрунивали, затем перестали. Так ведь всегда бывает в жизни. Человек должен отвоевать право остаться самим собой.
