если он свободен от совести, любви, сострадания, то и не человек он, а зверь, убить такого — явь от скверны очистить.
Пойми, Гунюшка: нет и не может быть полной, ничем не ограниченной свободы, во всем есть мера и соразмерность. Это, как с лекарствами — одно и то же средство может и вылечить, и убить, вся разница в мере. Каждый из нас опутан узами обычаев, подчинения, любви, привязанности… много всякого. А мы еще и новые оковы на себя накрутить стремимся. Не понимаешь? А подумай-ка: какими цепями дитя к себе мать приковывает? Однако рожаем! А? Вот и Мотя… Не принял он уз, привязывающих его к жрицам Морены, как вырваться сумел, даже не представляю — от них так просто не уйдешь. Беда, наверно, какая-то приключилась — христиане капище погромили или еще что-то… Мы, ведь, с тобой так и не дознались, не желает парень вспоминать, страх ему память запер. Но у Свояты ему лучше показалось, а раз так, то и привязался, потому и уходить не хотел — не верил в лучшую долю. Потом к нам привязался, еще крепче, чем к Свояте. Вот и все рабство. И никто Матвея из такого рабства освободить не может. Гнали бы, не ушел!
Умный, Мишаня, а не догадался, что не освобождает Матвея, а меняет одни узы на другие — от нас к себе. А может и догадался, да так и задумывал. Ну-ка, доченька, признавайся: почувствовала, что Михайла одни узы на другие поменял, оттого и разозлилась?
— Ну…
— Даже и не думай врать мне! Почувствовала?
— Да он же не только от нас Мотьку увел! От светлых богов к Христу, тоже! Мотька теперь таким же святошей, как Роська станет!
— Не станет! — с уверенностью возразила Настена. — Матвей на капище Морены так смерть понял, как нам с тобой и не снилось, а воин, понявший врага, втрое сильнее. Добрым лекарем Матвей станет, сильным, страстным бойцом за жизнь, а коли одна страсть душу захватила, другой туда пути уже нет — не бывать Матвею святошей. Будет лекарем, только б не помешал никто… Придется мне с Михайлой, насчет Матвея, поговорить… хм! — Настена хмыкнула и, улыбнувшись, покрутила головой. — Сопляк же еще, а ведь не говорить — думать вместе придется. Кто бы рассказал, не поверила бы…
Ладно, с Матвеем понятно, а тебе, дочка, я вот что скажу… Ты еще не знаешь, что такое жить без любви. Когда никто о тебе не вспоминает, и никто тебя не ждет. Когда мужчины проходят мимо тебя, как мимо пустого места. Когда в доме не пахнет мужиком. Да, да — плохо пахнет! Но придет пора и этот запах станет для тебя самым родным. И ты готова будешь дышать им и днем и ночью. И это тоже называется узами — узами любви, семейными узами.
Словами этого не расскажешь, Гунюшка, язык слов — мужской язык, а наш — язык чувств. Языком слов о чувствах не поведаешь, а если попытаешься, бледная тень получится. Нет, это можно только ощутить, пережить, пропустить через себя и… помнить всю оставшуюся жизнь. Тем более, что не многим удается сохранить это — не растратить на суетное, не погубить в озлоблении, не утопить в обыденности — жизнь по всякому оборачивается.
Не врут христиане: Бог есть любовь. Сильнее любви нет ничего, ее даже Морена одолеть не может. Если любовь есть, то все беды, несчастья, горести, болезни, увечья — все преодолимо. Хочешь — верь, не хочешь — не верь, но, даже если она безответная, тот, кто ее познал, ни на что не променяет и никогда не забудет, а уж если взаимная… Любовь — свет, любовь — радость, любовь — сила…
Настена осеклась, некоторое время помолчала, потом усмехнулась.
— Вишь ты как… Сама сказала, что словами не объяснить, и сама же объяснять взялась… старею, видать.
— Ну что ты, мама…
— Ладно, ладно… Попробую тебе так объяснить, чтобы понятно было… на простых вещах, хотя… и они тоже не просты. — Настена, слегка склонив голову, задумалась, Юлька терпеливо ждала. — Вот, подумай: есть человек, за чьей спиной можно укрыться чуть ли не от всех земных бед — от скудости, неприкаянности, от людской злобы… И никто не посмеет тебя обидеть, а если посмеет… Притчей во языцех стало то, как страшна мать, защищающая своих детей, но почему никто не вспоминает, как муж защищает свою женщину? Жизни не жалеет! И не в тягость ему это, а дело чести, потребность! Вспомни-ка, как в прошлом году Михайла тебе зеркало в подарок принес. Вспомнила? Ты тогда редкий случай увидела — в мальчишке мужчина проклюнулся, он понял, что ему есть кого защищать. Можешь еще вспомнить, как Фаддей Чума озверел, когда свою Варвару раненой увидал, хоть и была она сама виновата — вылезла любопытствовать, дура, а все равно попер Фаддей, хоть и не на тех, кто в Варвару стрелу пустил, но попер не задумываясь. Да и ты уже этой сласти испробовала. Помнишь, хвасталась, как к тебе в Младшей страже уважение выказывают? Думаешь, только из-за тебя самой? Нет, еще и потому, что видят, как к тебе их старшина относится.
Но и муж, сколь бы крепок не был, тоже за женщину прячется, хотя никто из них в этом никогда не признается, а многие и сами того не понимают. Мужам уверенность в себе нужна, не меньше, чем нам — лекаркам. Женщина эту уверенность может дать. Мужам место нужно, где голову приклонить, где покойно, приятно, надежно. Женщина это место может обустроить. Муж смысленный перед другими гордится не только богатством, доблестью или умом, но еще и тем, какая у него женщина. А стать мужниной гордостью женщина может только сама, никто за нее этого сотворить не способен.
Вот так, доченька, мужчины и женщины друг в дружке опору и обретают, вот так их жизнь зависит от того, как между ними все сложится. Лишиться всего этого, как вдовы лишаются, или вообще не познать, как бабы-вековухи, горше смерти. Ну, и напоследок, то, что тебе уж и совсем понятно должно быть. Женщине без мужчины жить, просто-напросто для здоровья вредно.
— А… а как же ты, мама?
— А что я? — Настена отвернулась и, хотя в избушке стало уже совсем темно, принялась что-то смахивать со стола ладонью. — У лекарок стезя особая, с простыми бабами нам равняться нечем.
— А если бы отец…
— Юлька! Ты сколько раз обещала?!
— Мам…
— Не отец он — бугай племенной! Сделал свое дело и ушел! Обо мне не вспоминает, а о тебе и слыхом не слыхивал!
— А я его найду и всю женилку отобью напрочь! Или Миньке скажу, он его на куски порубит!
— Заступница… — Настена еще крепче прижала к себе дочку и тяжело вздохнула. — Думаешь, ему сладко было, как быку на случку?.. Полтора месяца в лесу прятался, чтобы не заметил никто, пока бабка не сказала, что уходить можно. — Голос Настены предательски дрогнул. — Даже не попрощался…
— А Лукашик?
— Как прознала? — Если Настена и смутилась, то по голосу ее этого совершенно не чувствовалось. — Или по селу уже треплют?
— Не-а, никто ни гу-гу. Но я ж, какая-никакая, а ведунья.
— Ведунья… — Голос Настены снова потеплел. — Богатырша, за веником не видно… А Лукашик… вот уж, за чьей спиной ни от чего не укроешься. На гуслях, конечно, бренчит бойко, да только и в голове один звон. Даже и язык-то за зубами держит не сам, а потому, что я ему мозги вправила. Мог бы ратником стать, я б ему наставника нашла, так нет — ему пустозвону и в обозе хорошо!
— Может его в Младшую стражу пристроить?
— Староват, восемнадцать скоро. А! — Настена пренебрежительно махнула рукой. — Такой до седых волос мальчишкой будет. Отец его покойный — Проня Гусляр — таким же был. И женился-то не как люди. Вдова Пелагея Проньку как-то с дочкой в сарае застала, да поленом ему все ребра и пересчитала, а через неделю, так скособоченного, под венец и погнала, чуть ли не тем же поленом. Не тот бы случай, так бы и помер холостяком. Лукашика я ни у кого не отнимаю, девки вокруг него, конечно, хороводятся — веселый, но замуж за пустозвона — разве что, совсем с горя великого… ну или поленом, как папашу с мамашей.
— А Бурей? — Юлька, по девичьему легкомыслию уже позабыв, с чего начался разговор, бессовестно пользовалась редким настроением матери, а Настена то ли не делала вид, что не замечает, то ли действительно поддалась настроению.
— Бурей? Бурей — пес. Такой пес, который за хозяйку жизнь отдаст, не задумываясь, и такой, около которого душой отмякаешь, если к страховидности его привыкнуть сможешь. Защитник — да, преданный —
