Дел оказалось невпроворот: развести костер, рассадить около него раненых, способных хотя бы сидеть, накормить людей, задать корму лошадям, в том числе и приведенным из леса, поставить сани на всякий случай в круг… Мишка даже не представлял себе, как много всего нужно сделать и как со всем этим управиться в одиночку. Сначала он хотел приспособить к приготовлению пищи Кузьму, но тот и сидеть-то мог только на одной половине задницы. Роська из-за боли в спине тоже не мог наклониться над котлом, и кашеварить пришлось Немому.
Неожиданно помогать Мишке взялся Матвей. Даже из-под повязки было видно: вся левая сторона лица у него опухла так, что даже закрылся глаз, но двигался парень уверенно и Мишкины распоряжения выполнял толково. Наконец каша упрела, и Мишка задумался: будить ли деда, который, завернувшись в тулуп, задремал, сидя в первых санях, как вдруг раздался голос Роськи:
— Кто-то едет!
По дороге со стороны Ратного летели наметом два всадника. Когда кони приблизились, стало видно, что всадник только один, а второго коня он ведет в поводу. На Настену это было совсем не похоже, и Мишка попятился к костру, около которого он оставил свой самострел. Всадник, видимо, тоже проявил осторожность и, остановив коня примерно на расстоянии одного перестрела, начал разглядывать открывшуюся перед ним картину. Посмотреть, конечно, было на что: кровь, трупы, укрывшиеся за поставленными в круг санями люди… Мишка заметил, что около ног коня крутится, то и дело поднимая голову и принюхиваясь, собака.
— Чиф! Чиф! Ко мне!
Конечно, видят собаки плоховато, чутью может помешать ветер, но уж голос хозяина пес узнает из тысячи голосов. Как Чиф рванул с места! Можно было подумать, что это не он только что пробежал за скачущими во весь опор конями полтора десятка верст! Мишка был мгновенно сбит с ног и облизан чуть ли не с головы до пят.
— Чиф, псина ты моя, соскучился, хороший мой, даже и не обижаешься, что оставили тебя привязанного… Ну хватит, я тебя тоже люблю, перестань… Да дай ты на ноги подняться!
Мимо протопали по снегу копыта коней, Мишка обернулся и увидел дядьку Лавра и сидящую у него за спиной Юльку.
Увидев вышедшую из фургона с тяжелоранеными мать, Лавр соскочил с коня и стиснул ее в объятиях.
— Аннушка, свет мой… живая!
— Отпусти, дурень, люди же кругом!
— Живая, а я уж думал…
— Да отпусти ж ты! Совсем очумел!
— Лавруха! Ополоумел? Анька, а ты чего тут… Кхе! Пошла к раненым! И ты тоже! Сын еле дышит, а у тебя одно на уме! Совсем сдурели, мне тут только ваших… этих самых… не хватает!
Дед явно сам растерялся от бурного проявления страстей и не знал, как себя вести. В конце концов, разозлившись не столько от недопустимого поведения сына и невестки, сколько от собственной растерянности, схватил Лавра за ухо и оттащил от «предмета обожания».
— Иди, там он, Анька, покажи… Тьфу! Тут беда, а им все… Михайла, а ты чего вылупился? Хватит на снегу сидеть! Ну что за народ, только б целоваться, у этого бабы нет, так он с собакой! Помог бы лучше лекарке с коня слезть, столько верст охлюпкой проскакала, весь зад отбила, бедная!
Юлька действительно сидела, вцепившись в заднюю луку седла, бледная, с закушенной губой.
— Юля, давай слезть помогу. Давай руки, осторожненько. Чиф, не мешай!
— Ой!
На ногах Юлька не удержалась и обвисла на Мишке всей тяжестью.
— И эти обниматься, да что ж это такое-то! — снова завозмущался дед. — Совсем с ума посходили!
— Деда, она стоять не может!
— Сидеть — тоже! — уверенно заявил Корней. — Подержи ее пока так, сейчас я тулуп постелю, пусть приляжет, все равно с нее прямо сейчас толку не будет.
Мишка помог Юльке улечься на живот, потоптался рядом и не нашел ничего лучше, чем спросить:
— Есть хочешь? У нас каша как раз поспела.
— Что у тебя с головой? — поинтересовалась Юлька.
— Царапина, стрелой зацепило слегка.
— А я думала — мозги вышибло. Какая мне сейчас каша?
Юлька оставалась Юлькой даже в таком плачевном состоянии.
— Тогда хочешь, меду принесу или вина? У нас есть.
— А чего праздновать-то будем? — Юлька приподнялась на локтях и огляделась. — Что у вас тут случилось?
— А что, Петька не рассказал? — холодея от ужаса, спросил Мишка. — Он что, не доехал?
— Это тот парень, что ли? Да он вообще ничего толком сказать не мог.
— Почему?!!
— Потому что грохнулся где-то. Нашли кого послать, с санями управиться не может!
— Что значит «грохнулся»?
— А то и значит! Его лошадь в село приволокла: сани поломаны, голова разбита, правая рука сломана. Мать роды принимала, так бабы меня позвали. Сказали: «Бредит». А я как услышала про зеркало…
Юлька неожиданно всхлипнула.
— Дура-а-ак… я думала, его уже и в живых… а он — кашу…
— А кто ж тогда Петьке про зеркальце сказал, если меня уже… того? — Мишка почувствовал, как его отпускает страх за судьбу Петра.
— Дура-а-ак! Мы думали, вас всех… он один спасся…
— Ага, я — дурак, а вы — умные — вдвоем, без оружия, что б вы тут делали, если нас и в самом деле…
— Чурбан бесчувственный, не понимаешь ты ничего!
Мишка вдруг понял, что впервые в жизни видит Юльку по-настоящему плачущей. Дочка лекарки и плач казались ему до сих пор вещами несовместными, как гений и злодейство, по Пушкину. И, несмотря на то что запас эмоций на сегодня, казалось, был исчерпан полностью, Мишка вдруг почувствовал некоторую стесненность в горле.
— Кхе! — Из-за саней вырулил дед, держа в руке глиняную кружку. — На-ка, девонька, выпей, быстрее в себя придешь. У нас раненых полно, а тут еще и лекарку лечить приходится. Пей, пей: и согреешься, и успокоишься.
— Деда, они не знали ничего! — поспешил сообщить Мишка. — Петька по дороге разбился, лошадь его без памяти…
— Да слышал я, слышал. Когда мать-то твоя, девонька, подъедет?
— Не скоро еще, Корней Агеич. Там роды тяжелые, пока закончит… Но тетка Татьяна сани готовит и Анька-младшая тоже. А дядька Лука свой десяток поднимает, я слышала, как он говорил, чтобы все в
