— Вроде бы так. Кхе! Хитер ты, Михайла, наши-то лучше всех выучены будут!
— Так для себя!
— А для сотни? Я сотню не брошу, какая бы она ни была!
В голосе деда слышалось не просто упрямство, что-то в тоне, которым были произнесены эти слова, «зацепило» Мишку, напомнило нечто из ТОЙ, прошлой жизни. Да! Таким же тоном говорили мужики, отказывающиеся выбросить партбилеты после указа Ельцина о запрете компартии. Обычные мужики: работавшие, воевавшие, растившие детей, не причастные ни к репрессиям, ни к злоупотреблениям, ни к маразматической дури «партстарцев», ни к перестроечной шизофрении.
— Во-первых, деда, для сотни мы и так выучим ребят лучше, чем если бы школы не было. А во- вторых… Деда, а ты когда-нибудь думал, почему сотня потихоньку все хуже и хуже становится? Только не говори, что люди мельчают или что жирком от спокойной жизни поросли. Для того, кстати, деды наши и воевали, чтобы внукам лучше жилось. Ты сам говорил, что для одних воинское дело обуза, а для других — нет. Можешь общую причину указать, которая часть людей от воинской жизни отваживает?
— Кхе! Общую для всех? — Дед задумчиво поскреб в бороде. — Больно мудрено! У каждого — свое.
— Ну тогда перечисляй: у кого — что.
— Перво-наперво, всегда есть людишки ленивые, дурные или просто слабые.
— С этими уже ничего не сделаешь — балласт… э-э… лишний груз, мусор.
— Верно, мусор. Но они опасны, потому что лень и дурость заразительны. Они и других за собой тянут. Всякий лентяй норовит трудягу дураком выставить, слабак сильного человека — зверем тупым, а трус храбреца — сумасшедшим. А если таких много становится, то все: ни порядка, ни дела серьезного, ни работы добротной. Все, как гнилая тряпка, расползается!
— Деда, из сотни таких не выгнать, они только за чужими спинами выжить и могут. А вот из своей дружины — запросто! Да и выгонять не придется, они туда и не попадут. А другие причины?
— Да вот хотя бы Степан-мельник. Мельница-то не его — общинная. Он у старосты уже несколько раз ее выкупить хотел, но не вышло. Теперь, похоже, свою ставить собирается. Сейчас плата за помол в сотенную казну идет, а если мельница у Степана своя будет, тогда плата ему пойдет. Ему воинское дело только помеха, ну разве что прикрытие, чтобы податей не платить. Еще… Кого бы еще вспомнить? А! Да дядька твой — Лавр! Он как с мечом разомнется, так на следующий день тонкую работу делать не может — руки чувствительность теряют. А ведь талант у мужика! Но если воинское умение не поддерживать, убьют. Вот и выбирай!
— Ну вот и понятно все! — Мишке сразу стало легче объясняться — дед сам все рассказал. — Одни к службе неспособны, а другие дело себе нашли, которое им интереснее и полезнее. Противоречия между ними сотню и раздирают: между умными и дураками, между трудягами и лентяями. А истинные воины как бы в стороне остаются, они и тем и другим — помеха. Когда-то сюда пришли по велению Ярослава Мудрого сильные люди, для которых воинское дело было главным. Для всех! Постепенно начали накапливаться другие: дрянь и люди дельные, но заинтересованные чем-то другим. Сотня перестала быть единым телом. Ты еще не все про субпассионариев… про слабаков и дурней рассказал. Это они чужаков в Ратное не допускают. Дельные люди и рады бы дополнительные рабочие руки к своим делам приставить. Воины тоже хотели бы численность войска увеличить. Вот ты, например, шестерых учеников везешь, так? Но хитростью приходится. Ты припомни: кто громче всех орал бы, если б ты их просто так привел?
— Кхе! Те самые — мусор.
— Вот, деда! Собственная дружина — не блажь твоя, а спасение воинского сословия из того болота, в которое сотня превращается. Уведешь воинов — и Ратное в город превратится еще быстрее. Появятся купцы, ремесленники, другие дельные люди, которых ратная служба от дел не отвлекает. Но соберутся там же и пьяницы, и тати, и побирушки, и прочие шпыни ненадобные — от этого ведь тоже никуда не денешься.
— Нет, Михайла, я сотню не брошу, на то я клятву давал. Помру или убьют — другое дело, а так… Нет!
— Но свою-то дружину собирать будешь?
— Буду!
— А с чего ее кормить?
— А как мы кормимся? Землю пашем, торгуем, добычу и холопов на войне берем, другие дела всякие… Ага! Вот, значит, ты о чем! Другие дела… Ишь как подвел, книжник! Ну и что ты надумал?
— Воина, так же как и других дельных людей, ничего от главного дела отвлекать не должно. Дружину кормит боярин! Для того у него есть земля, а на ней холопы или просто смерды, которые за землю и защиту сколько-то платят боярину. Тогда воинский дух в дружине не умрет.
— Ты насчет воинского духа… Кхе! Того… поаккуратнее.
— А что такое?
— А то… — Дед, похоже, колебался: говорить или не говорить? Потом все же решился. — Кхе! Ну ладно… Ты хоть еще и не ратник, но в бою уже побывал, не в настоящем, конечно, но смерти в лицо глянул. Опять же «Младшая стража»…
— Да что такое, деда?
— Старика на костре помнишь? Который Триглава славил?
— Такое забудешь… — Мишка знобко повел плечами.
— Ну так вот. Он воином был, я сразу понял!
— Ты ему еще подпевать стал.
— О том и речь. Мы, конечно, христиане… и все прочее, что положено. Но и Перуна тоже не забываем… И Трояна. Потому что воины. Воинского духа в них больше, чем в кресте.
— Так ты ту женщину в лесу… — До Мишки только сейчас дошло, почему дед столь скрупулезно исполнил тогда языческий погребальный обряд. — Ну у которой «громовая стрела» была… Понятно…
— Объяснять, что трепаться об этом…
— Не надо! А за умирание воинского духа прости — не знал я. Боги конечно же бессмертны.
— Тринадцать лет… Едрена-матрена… Что же с тобой дальше будет?
— Дальше будет четырнадцать. Скоро уже. Что вы с Никифором на меня, как на урода, дивитесь? Сам же сказал, что учение на пользу!
— Иди-ка ты… в сани. Поговоришь с тобой, потом три дня голова пухнет, шапку не надеть.
Сани были нагружены, что называется, под завязку, путь предстоял длинный, поэтому лошадей не подгоняли. Обоз тянулся со скоростью пешехода, и Мишка почувствовал, что его потихоньку начинает клонить в сон. Он вылез из саней и зашагал рядом.
