Бешеный Лис

заделался? Прямо тебе сталинские репрессии разоблачаю. Да, но отвечать-то что-то надо?»

— Что молчишь? — Отец Михаил попытался заглянуть Мишке в глаза. — Не так?

— Это невозможно…

— Невозможно? А судить дела столетней давности, пользуясь их плодами, возможно?

— Отче…

— Нет, слушай! Сидишь на земле, отвоеванной предками, пользуешься ее богатствами, продолжаешь дела их (пусть по-другому, но продолжаешь) и называешь их преступниками? Да тот старик, что предков славил, в сто раз честнее тебя!

— Отче…

— Молчи! «Не судите, да не судимы будете». Это для кого сказано? Только для меня? Или для всех? Суд в Нюрнберге… Наслушался на торгу купцов иноземных… Пращуры твои кровь проливали, исполняя свой долг так, как они его понимали, служили князю великому и Православной церкви так, как умели. Что те купцы о них знают? Как ты можешь их судить?

— Но что же…

— Живи достойно сам. Не твори того, что считаешь непотребным, а пращуров благодари за то, что живешь на своей земле и в свете истиной веры, а не воешь с голоду на гноище и не коснеешь в дикости. Дела же их Высший Суд уже рассудил, не нам его поправлять. «Мертвые сраму не имут». Язычником был великий князь Святослав Игоревич, но истина ему открылась, и касается она не только павших на поле брани, а всех!

В помещении повисло тяжелое молчание. Отец Михаил тихонечко покашлял, сплюнул в тряпочку, потом произнес совсем уже другим голосом — тихо и очень грустно:

— Увы, Миша. Прошлого не вернешь и не исправишь, можно только не повторять прошлых ошибок.

— Но как определить, то ли творишь?

— Вера, Миша, только Истинная Вера укажет достойную цель и достойные средства ее достижения. Слабый вопиет к Небесам о защите и утешении, сильный же взыскует путеводной нити.

— А ярый?

— Ярый алчет служения!

— Пассионарии…

— Что?

— Ярому нужна только идея, — пояснил Мишка. — Все остальное он сам решит.

— Так. А идею эту дает православная вера.

— Делай, что считаешь должным, но спрос будет только с тебя, спрятаться не за кого.

— Вижу, что понял, отрок.

— Один умный человек мне недавно сказал: «И хорошие люди творят зло, если считают, что поступают верно».

— Если боишься случайно сотворить зло, Миша, посади себя на цепь. Но помни: духовные узы крепче любых цепей. Вера и есть сии духовные узы. Вера — вообще все!

«Гм… На восточном фронтоне Исаакиевского собора расположена надпись: «На Тя, Господи, уповахом, да не постыдимся во веки». Не об этом ли?»

— Спасибо, отче.

— Тебе, Миша, спасибо: только с тобой и поговорить о таких вещах, душу отвести. Что-то, вижу, еще тебя гложет?

— Да Илларион, будь он неладен! Глупость я сделал…

— Ну будет! Наговорились! — раздался от дверей голос. — Ступай-ка ты, Мишка, домой. Святой отец утомился, ему поесть и отдохнуть надо!

В дверях, закрыв могучей фигурой почти весь проем, высилась тетка Алена. Отец Михаил вздрогнул, словно от грома небесного, во взгляде его снова засквозили тоска и беспомощность.

— Царю Небесный, дай мне силы!!!

— Будут, будут тебе силы, — почти мужским басом проворковала Алена. — Сейчас кашки с молочком поешь — таким силачом станешь! Ступай, Мишка, ступай.

— Богородица Дева! Заступница Небесная! Обрати светлый лик свой…

Захлопнувшаяся за спиной дверь обрезала полный страдания голос монаха. Роська вылупился удивленно, даже несколько испуганно.

— Минь, чего это он там плачет?

— Он не плачет, он вопиёт!

— А… Почему?

— Лечиться бывает трудно и больно. Особенно если болезнь запущена.

— Ага! Особенно, если такая бабища лечит!

— А другая и не справится. Помоги-ка с крыльца слезть. Не навернуться бы опять.

«Да, сэр, крепенько вам монах насовал, и, позвольте вам заметить, за дело. Как все-таки легко на критиканство сорваться! Все вокруг в дерьме: и Ярослав Мудрый, и Харальд, и вся сотня, и тут выхожу я — в судейской мантии, с истиной в последней инстанции на устах и сияющим нимбом… вокруг задницы. Всех осудил, всех заклеймил… Позорище, блин! Только такой святой, как отец Михаил, и мог меня матюгами не обложить.

И с чего я завелся-то так? Наверно, все-таки из-за того, что монах первых ратников сотни безбашенными отморозками посчитал. Да не были же они никакими отморозками, нормальные крутые мужики, военные профессионалы. Конечно, отцу Михаилу с его «возлюби врага» да «подставь другую щеку» понять, что это тоже совершенно нормальные люди, очень трудно. Но странно вообще-то. Он же в воинском поселении столько лет прослужил. Среди таких же профессионалов.

А может, неспособен понять в принципе? Как там лорд Корней живописал? «Лентяй норовит трудягу дураком выставить, слабак сильного человека — зверем тупым, а трус храбреца — сумасшедшим». Ну трудягу отец Михаил дураком вряд ли посчитает, а вот насчет остального… Ну да, тут я из чувства противоречия и попер буром, и даже сам не заметил, как дерьмократом голимым нарисовался. Ну надо ж так…»

— Минь, приехали. Сегодня еще куда поедем или распрягать?

— Распрягай. Завтра поедем. У меня с утра дело будет, но ненадолго, а потом к Нинее поедем. У матери где-то подарки лежат для Нинеи и внучат, да мать еще и сама каких-то гостинцев приготовила. Вот это все возьмешь у нее, в сани уложишь; я освобожусь — и сразу поедем.

— Угу. Она что, родня вам?

— Нет, просто человек хороший, сам увидишь. Ну я пошел.

«А со Змеем Горынычем-то как интересно. Кто бы мог подумать: Змей Горыныч — реальная историческая личность! Обалдеть! Сказители, конечно, лихие ребята: мало того что Соловья- разбойника в другое княжество переселили, так еще и волынского воеводу трансформировали в гибрид птеродактиля с огнеметом, да еще в трехствольном исполнении. Кхе, как говорит лорд Корней. Впрочем, Соловьев могло быть и два, один в Черниговской земле, другой — в Древлянской. Слились же в народных сказках в единую личность Владимир Святой и Владимир Мономах под именем Владимир Красно Солнышко. Этнографа бы сюда вместо меня, вот бы кайфовал…»

Бум! Удар по голове был не столько сильным, сколько неожиданным. От неожиданности-то Мишка и упал, тут же получив пинок под ребра. Опять же несильный, даже какой-то несерьезный.

— У, змей подколодный! — раздался над головой голос Аньки-младшей. — Глаза твои бесстыжие, аспид! Чтоб у тебя язык твой поганый отсох!

Мишка едва успел прикрыться рукой — зубья грабель летели прямо в лицо. Прикрылся плохо — боль рванула правую щеку, хорошо, хоть глаза уберег. Анька замахнулась еще раз, но грабли почему-то так и остались закинутыми за голову.

— А ну не балуй!

Голос был молодой, совершенно незнакомый. Анька в ярости обернулась, и тут Мишка с маху врезал ей костылем сзади под колени. Девка выпустила грабли, плюхнулась задом на истоптанный снег и