возвращаться не собираюсь, а налаживаю свое хозяйство.
Постепенно вживаясь в быт первобытного охотника, Мишка даже приступил к рытью ловушки на крупного зверя. Загнать в нее, например, лося с помощью Чифа и огня, которого боятся все звери, не представлялось ему чем-то невозможным. Сделать же это было совершенно необходимо, поскольку запасы накапливались достаточно медленно, а осень приближалась неумолимо.
Как и следовало ожидать, в конце концов погода начала портиться, зарядили дожди, в шалаше стало сыро и холодно, реальной стала опасность порчи запасенных продуктов. Мишка понял, что вместо шалаша надо было строить землянку, но сейчас выбора уже не было: либо ловушку доделывать, либо землянку рыть. Выроешь землянку — останешься без жратвы, а потом ее все равно придется бросить и перебираться на пасеку. Приходилось терпеть.
Ловушка наконец была закончена, пора было устраивать охоту. Собрав все необходимое, Мишка отправился на поиски лосиного стада, следы которого постоянно попадались ему во время путешествий по ближайшим окрестностям. Стадо нашлось только на второй день, но ветер был неподходящим, да и до ловушки было довольно далеко. Еще два дня Мишка, проклиная все на свете, а особенно то, что не взял с собой достаточно еды, следовал за лосями, выжидая подходящий момент.
Наконец, все факторы, которые он мог учесть, сложились во вроде бы благоприятную ситуацию. Ветер дул туда, куда надо, свернуть бегущим животным в одну сторону не позволял овраг с крутыми стенами, а не дать животным повернуть в другую сторону Мишка надеялся сам, с помощью Чифа.
Запалив костер, Мишка дал дровам разгореться, потом набросал поверх дров сырых опавших листьев и еловых лап. Дым повалил вполне исправно, и понесло его в сторону стада. Забежав со стороны, противоположной оврагу, Мишка заорал и принялся размахивать горящим факелом, одновременно науськивая на лосей Чифа. За то, что пес попадет на рога или под копыта, он не беспокоился. Гонять рогатых, пусть не лосей, а коров с быками, Чиф умел чуть ли не с младенчества.
Затея, похоже, удалась — стадо двинулось в нужном направлении, да так шустро, что Мишка сразу же отстал и бежал, ориентируясь на голос пса. Как сработала ловушка, он, естественно, не увидел, все произошло еще до того, как он добрался до места. А вот сквернейшее качество своей работы сумел понять с первого взгляда. Во-первых, вкопанный в дно ямы заостренный кол не воткнулся лосю в брюхо, как должно было быть по Мишкиным расчетам, а лишь разодрал ему бок. Во-вторых, край ямы обвалился, и истекающий кровью зверь прямо на глазах у Мишки, хотя и с трудом, выбрался на поверхность, чуть было не зацепив рогами кидающегося на него Чифа.
Бросать подранка было нельзя, второй случай мог и не представиться, поэтому Мишка, плохо представляя себе, что он будет делать со здоровенным лосем своим совершенно несолидным копьецом, все-таки бросился в погоню. Надежда была только на одно: кровью след уходящего зверя был залит достаточно обильно, значит, добыча скоро начнет терять силы.
Лай Чифа начал смещаться влево, и Мишка догадался, что раненый зверь пытается сделать круг и вернуться на собственный след. Усталость уже основательно давала себя знать, и Мишка решил срезать угол, сокращая путь. Сначала бежать почти ничего не мешало, но потом Мишка попал в густые заросли молодых елочек, через которые пришлось продираться, раздвигая переплетение еловых лап копьем.
Лай Чифа почему-то стал доноситься не справа, а спереди. Не успел Мишка подумать о том, что бы это могло значить, как сквозь еловые заросли прямо на него вывалился лось. Мишка машинально выкинул вперед копье, лезвие вошло в грудь зверя, но лось пер, как танк. Мишка почувствовал, что падает, и тут сохатый выкинул перед собой передние копыта — страшное оружие, которым лось способен уложить наповал даже медведя. Это было последнее, что увидел Мишка, падая на землю, удар в грудь, боль, темнота…
— Ты, милая, почувствуй, как в нем жизнь бьется… Да, слабо, медленно, но бьется, значит, помочь ему еще можно.
Тихий женский голос звучал где-то рядом, но понять, что, собственно, происходит, Мишка даже не пытался. Он ничего не видел, ничего не ощущал, только слышал этот тихий, ласковый, исходящий словно бы сразу со всех сторон голос.
— Твоя жизнь бьется сильнее и быстрее, ты это биение потихонечку замедляй, замедляй, так, чтобы с биением его жизни сравнялось. Понимаешь? Но только замедляй, а не ослабляй, тебе сейчас вся твоя сила понадобится. Сравнялась? А теперь самое главное: слейся с ним воедино, чтобы не две жизни одинаково бились, а одна. Нет, не сжимайся, не тужься, растекись как вода, пропитай его всего собой. Вот так, милая, вот так… А теперь тихонечко, осторожненько своей силой подталкивай его жизнь, чтоб сильнее билась. Нет, нет, совсем тихонько, чтоб самой еле заметно было. Слабый он совсем, сразу сильно нельзя, не выдержит…
Голос начал куда-то уплывать, отдаляться….
Сколько прошло времени, прежде чем он снова услышал голоса, Мишка не знал, но теперь ощущения были совсем другими. Он чувствовал, что лежит в тепле, на чем-то мягком, чувствовал, что грудь туго перетянута повязкой и каждый вздох дается с трудом и отдается болью.
— Баба Нинея, он задышал по-другому, и еще что-то… Что-то я чувствую…
— Так и пора бы уже, сколько ж ему в беспамятстве быть?
— Так он ни глаз не открывает, не двинул ничем…
— Не все сразу, девонька, не все сразу. Но главное ты сделала — он себя ощутил, вернулся в тело, не зря мы с тобой, Людмила, старались.
Даже такое короткое удивление оказалось для Мишки непосильным трудом, и он снова погрузился в темноту и тишину.
Следующее пробуждение было уже настоящим, Мишку разбудило сразу множество ощущений, и почти все они были неприятными: свет, проникающий через сомкнутые веки, боль в переломанных ребрах, затекшее от долгой неподвижности тело, жажда. И опять те же голоса.
— Ешь, милая, ешь, слишком много ты сил потратила. Ты уж прости меня, старую, что не помогала, сама видишь — на мне еще шестеро малышей, мне себя для них сохранять нужно.
— Что ты, баба Нинея! За что тебя прощать? Мне тебя благодарить надо за науку, разве я еще где- нибудь такому научилась бы? Мама вот такого не умеет совсем…
— Не может она, хотя способ этот знает, а если сама не может, то и научить неспособна, а просто так рассказывать — бесполезно. Не дано ей. А ты можешь. Но особенно новому умению не радуйся, за все платить приходится. Это ты сейчас молодая, свежая, а придет время — поймешь, что таким лечением ты свою жизнь укорачиваешь. Рано или поздно придется тебе решать: раненого поднять или самой жить остаться. Вот и мне так пришлось… Не думала, что доживу до такого. Вся деревня… Могла я одного или двоих поднять. Как выбрать: этому — жить, а этому — не жить? Страшно это.
— А внуки твои? Их же шестеро.
— Моих собственных — только двое. Остальные… Детей поднимать легче, чем взрослых. Если б Мишаня твой взрослым был, ты бы сейчас пластом лежала, а я бы тебя с ложечки кормила. Выбрала я этих четверых, потому что сама живой остаться могла. А остальные все… Надеюсь, простят…
— А Велимир?
— Его одного болезнь почему-то не взяла. Он всю деревню на погребальный костер и уложил. Приходил ко мне, просил хотя бы дочке младшей помочь, а я не могла уже… Он в одиночку курган над пеплом насыпал, тризну справил… Пожил какое-то время, мне по хозяйству помогал, но с горем своим все же не справился. Пошел в свой дом и удавился. Как думаешь, если Лаврушу попрошу его с веревки снять и на костер положить, согласится?
— Конечно, согласится! Как в таком деле отказать можно?
— Не побрезгует? Он же христианин, для вас самоубийство — грех страшный.
— Не грех, наверно, он же безумен был от горя. А дядька Лавр тебе не откажет, ты же его племянника спасла.
— Я его только из леса привезла да тебе, как лечить, подсказала, а спасла его ты. Если по правде говорить, у него теперь две матери — ты ему часть своей жизни отдала, как любая мать своему ребенку.
