– Ведь у него было все, что он хотел! Все, о чем мечтал!
Они замолчали, глядя друг на друга все более неуверенно, святое возмущение, вся эта их святая невинность начали сходить с них; и зачем только я ляпнул это, теперь они будут грызться. И действительно. Старик начал первым:
– Знаешь, дорогая… Теперь мне уже полезли в голову всякие мысли… Может, он специально выбрал такую минуту? Может, мы виноваты перед ним? Не уделяли ему должного внимания? Может быть, у нас оставалось для него слишком мало времени?
Долго уговаривать пани Бончек не пришлось, старт был взят с места в карьер:
– Конечно! Мы его забросили! Мы жили рядом с ним, как чужие! Мы даже не знаем толком, чем он жил, о чем мечтал! Мы не знали души нашего ребенка! Это ты виноват! Ты все время разъезжаешь по командировкам, живешь своей жизнью, какое тебе дело до ребенка, какое тебе дело до всего, что делается дома!
– А ты?! Всегда бегаешь где-то по городу, терпеть не можешь своего дома, бежишь из него, боишься его, у тебя в голове одни только тряпки, флирты, развлечения, тебе хочется догнать время, взять от жизни все, ты боишься прозевать что-нибудь, мечешься… Матери так не поступают!
– Боже! Он такой впечатлительный, должно быть, он мучительно переживал, что мы такие эгоисты… он чувствовал себя ненужным… Он ушел, он просто ушел!
– Лишь бы он только вернулся!
– Влодек, обещай мне… если он вернется… мы должны вознаградить его за все… И надо же мне было вчера тащиться в этот театр!
– А зачем ты ходишь по театрам? Я же купил вам телевизор.
– Да что там телевизор! Я теперь вспоминаю, как Адась посмотрел на меня, когда я вчера уходила… В его взгляде был упрек! Да, упрек!
– Я ему привозил все новейшие пластинки…
– Дело не в пластинках!! Отделываться подарком мало! Ребенок нуждается в ласке! Ему нужно отдавать время и сердце! А он этого не видел! Боже, подумать только, ведь с ним могло что-нибудь случиться! Я теперь покоя себе не найду.
Я вжался в кресло, чтобы меня здесь было как можно меньше, но они убивались вслух, не обращая внимания на мое присутствие, забыв обо мне, словно я был мебель или воздух. Они действительно были в отчаянии, вдобавок, она наверняка еще не очухалась после бурно проведенной ночи, а он не выспался в дороге. Оба они то и дело посматривали на зеленый телефон: не звонит ли? Бедные предки – что-то понявшие задним умом, такие по-человечески страдающие, такие любящие, мне было их жаль. Если бы Адась, эта скотина, сейчас вернулся, он бы мог как следует обобрать их.
Пани Бончек вдруг заметила меня и умолкла, ей стало стыдно, она даже одернула свое куцее платье, прилегающее и облегающее, безуспешно пытаясь прикрыть высоко обнажившиеся ноги. Ноги были у нее на двадцать лет моложе физиономии, на них еще можно было смотреть.
– Значит, вы ничем не можете нам помочь, пан Анджей? – спросила она.
– Да вот я как раз все время думаю… Не знаю… Вчера, когда мы сидели здесь и слушали пластинки, Адась звонил одному парню, Лукаш его зовут.
– Знаю! – вскричала она. – Лукаш Брода! Он раза два был здесь. Милый паренек, но для Адася его общество не годится. Он бросил учебу, неизвестно чем занимается, еще может дурно повлиять на Адася… Знаешь, это сын того Броды из Бюро путешествий, который был руководителем нашей туристической группы в Югославии.
Она оживилась, стала копаться в телефонной книге, потом схватила трубку, набрала номер. Двадцать восемь, двенадцать и еще что-то, последнюю цифру я не разглядел под ее ладонью.
– Пан Брода? Это пан Лукаш? Говорит мать Адася Бончека. Нет, на этот раз именно вы мне нужны. Адась вчера ушел из дому и до сих пор еще не вернулся… Кажется, он вчера вам звонил… Ага… И больше ничего? Он не говорил, куда идет? Встревожена! Вы еще спрашиваете, встревожена ли я! Ну-ну… благодарю вас.
Она положила трубку, эта впавшая в отчаяние мама, желтая, как подгнивший лимон.
– Ничего не знает. Они только договорились, что Адась сегодня позвонит ему и покажет подарки, которые ты ему привезешь. Ну, сделай же что-нибудь, Влодек, сделай же, наконец, что-нибудь!
Отец Адася бегал по комнате и действительно не знал, что делать. Угрызения совести гнали его то туда, то сюда, от одной стенки к другой, жаль было смотреть на него. Когда-то у нас подохла от чумки собака, я был тогда еще маленький, и меня тоже мучили угрызения совести из-за того, что я измывался над ней при жизни, подымал ее за хвост, привязывал к хвосту заведенный автомобиль и надевал на морду материн эластичный чулок. К сожалению, она издохла, и я уже ничем не мог вознаградить ее за страдания.
– Влодек, сделай же что-нибудь, я повешусь от всего этого!
– Сделай! Что я могу сделать? Я уже всюду был! Всюду! Надо ждать! Ничего другого не остается, будем ждать!
– Ждать! Да я с ума сойду! – вскричала пани Бончек и тоже начала бегать по комнате.
С меня было вполне достаточно. Своим напряжением они так накалили все вокруг, что мне тоже захотелось включиться в этот их кросс по комнате. Просто невозможно было усидеть на месте. Я встал, чтобы как-то ретироваться, но остановился в нерешительности, не зная, прервать ли их беготню и проститься или исчезнуть беззвучно, испариться из этой наэлектризованной комнаты. Пока я раздумывал, переступая с ноги на ногу, зазвонил телефон. Звонок прозвучал, как на сцене, – в самый драматический момент. Он так и полоснул по нервам, этот звонок!
Разумеется, они оба наперегонки бросились к аппарату, но отец был белее прыткий, более развитый физически, по сути дела он вообще был симпатичный парень, загорелый от этого своего африканского солнца, худощавый, малость уже седоватый, поди, вволю изменял там под пальмами своей размалеванной мумии… Одним словом, он добежал первым, схватил трубку, которая от волнения запрыгала у него в руках, гаркнул «алло» и потом уже, только один раз сказав «да», слушал, слушал, слушал, и глаза его прямо-таки
