– Сплошное прозябание, – добавил Вализка.
– Я бы хотел быть старым, очень старым, усталым и слабым, иметь три должности в разных местах сразу и чтоб у меня были разные консультации, совещания и потиражные, – вздохнул Бояновский. – Тогда бы я все деньги отдавал молодому двадцатилетнему сыну.
– А также машину, дачу и возможность разъезжать по заграницам, – добавил Адась. – Ничего, скоро хозяевами станем мы.
– В самом деле, зачем им деньги? – спросил Бояновский. – Ведь их уже ничего не волнует. Сидят себе дома, да и все.
– Они только о деньгах и думают, – сказал я Баське. Она слегка шевельнула губами, самым уголком рта. Вот сюда я хотел бы ее поцеловать, в этот уголок, подвижный, мягкий и теплый. Адась Бончек взглянул на меня с удивлением, как это я вообще осмелился подать голос.
– А ты. Пингвин, чем сыт? Идеалами? Или, может, онанизмом?
Я знал, что он напустится на меня, он непременно должен был напуститься на меня в ее присутствии, чтобы разбить наше безмолвное единство, высмеять меня, обозвав Пингвином. Черт его знает, как это прозвище попало из школы на факультет, какая-то скотина сболтнула. Все рассмеялись, вроде бы я такой и есть – нескладный, смешной, некрасивый и несмелый с девушками, но Баська и глазом не моргнула.
– Оставь ты эту мямлю, – сказал Вализка, – видишь, у него уши покраснели. Он же тебе дал пластинку.
– Это точно, на сегодня он откупился, – сказал Бояновский, – и облапил Магду за талию, этакий супермен, автомат для держания девушек за талию.
– Лишь бы он только город не взорвал, – продолжал Адась, – он там, дома, небось атомную бомбу мастерит. Пингвин несчастный. Вы не представляете, сколько в этих пингвинах злости к людям. Надо бы о нем в милицию заявить.
– Ну, если я этой бомбой взорву тебя, человечество потеряет не много, – отпарировал я, но это прозвучало как-то тяжеловесно и глупо.
– Дама скучает, – заметил Адась, глядя на Ваську, – не будем утомлять ее Пингвином.
Вот как он меня уничтожил, этот самоуверенный папенькин сынок: одной-единственной фразой. Уши у меня горели, я должен был что-то сделать, дать ему в морду или плюнуть на них и с презрением удалиться, словом, уйти гордо, но здесь была Баська, и я хотел уйти с ней, я не мог взять и смыться, она сочла бы это трусостью.
– Ну что ж, привет! – сказала Баська, дойдя до угла. – Я пошла.
– Погоди минутку, – возразил Адась и обхватил ее за талию, обхватил вроде бы в шутку, но я-то видел, как его чертовски тянет к ней. Она повернулась и выскользнула из-под его руки, изящно, как танцовщица. Боже, до чего же она изящна, до чего стройна! Держать такую девушку в объятиях, прижать к себе… в ней должно что-то быть; если бы можно было прочитать ее мысли, проникнуть в них, послушать их хотя бы минуту, полминуты, пять секунд!
– Погоди, – повторил Адась. – Есть сообщение. Приходите ко мне в шесть. Сегодня последний вечер свободна хата, завтра предок возвращается из Бинго-Банго.
Это было уже нечто, он сразу овладел ситуацией, сразу стал самым главным – в нашу эпоху бурного роста населения свободная хата ценнее золота. И вдобавок какая хата! Старый Бончек архитектор и часто ездит в Африку, строит там какой-то президентский дворец. Адась никак не может дождаться отца, чтобы вытянуть из него денег, хотя денег у него полным-полно. Я смотрел на Баську: согласится или нет? Ведь Адась из-за нее пригласил всех, он знал, что одна она не пойдет, на остальных-то ему было плевать, особенно на меня.
– Придешь, Баська? – спросил Вализка, верный сателлит.
– Ясно, придет, – ответил Адась. – Никакой скуки, гарантирую. Только ритмы, развлечения и напитки. Никаких разговоров о Пингвине.
Я выдержал и это. Баська молчала, и все ждали ее ответа. По ее лицу, как всегда, ничего нельзя было понять.
– Может, приду, – сказала она наконец. – Привет.
И свернула за угол. Мне тоже надо было в ту сторону, но я не смел бежать за ней, стеснялся пойти за ней на глазах у этих быков и прирос к тротуару, не зная, что сказать, хотя меня тянуло к ней с бешеной силой. Другая, не меньшая сила удерживала меня на месте, и я, точно пьяница у дверей кабака, не решался ни войти, ни остаться.
– Вот это вышагивает, – сказал Вализка, – что-что, а ноги у нее сила.
– У нее все сила, – убежденно заявил Адась.
– Ну, я пошел, привет, – наконец выдавил я из себя, – а пластинку заберу вечером.
Таким образом дав понять, что приглашение Адася мной принято и я отнюдь не намерен откупиться пластинкой, я вроде бы не спеша направился к углу. Они наверняка сказали про меня какую-то гадость, потому что сразу же начали гоготать. Я был смешон, я чувствовал это; я был смешон, и Магда – эта тряпка, о которую все вытирают руки, тоже запищала, ее выгонят через год, невелика потеря, что ей до механики, она пришла на факультет, чтобы найти себе парня, и нашла их двадцать, правда, на несколько дней, а теперь пошла по рукам, к ней, как в пункт Скорой помощи, бегал весь институт.
Я медленно шел по направлению к углу, их гогот холодил мне затылок, как дуло пистолета, стегал сзади автоматной очередью – той самой, о какой не раз вспоминал отец. Уши у меня горели. Наверно, они были очень красными, и что только с ними сделать, вечно они краснеют, вырвать бы их или отморозить, что ли. А те гогочут, продолжают гоготать, и зачем только я к ним сунулся, ведь я все равно никогда не стану ихним. Сам я, сам виноват – книгами, учебой заниматься надо. А все из-за этой Баськи…
Наконец я свернул за угол и бросился бежать. Это была Аллея Неподлеглости, широкая улица, все кругом видно, и я сразу заметил Баську, она стояла на остановке. Жила она где-то далеко, на Жолибоже, когда-то я наткнулся в каком-то списке на ее адрес и переписал его. Я замедлил шаг, чтобы она не заметила меня. К счастью, не видно было ни трамвая, ни троллейбуса, хорошо бы сейчас авария какая-нибудь
