Улисс не ответил, лишь улыбнулся потерянно и виновато.
— Дыши медленно, — сказала она. — Такое бывает поначалу, а потом хоть бы что.
Она уложила его рядом, и раздевая, успокаивала тихо, по-матерински.
— Как тебя зовут?
— Улисс.
— Имя совсем не наше, как у гринго.
— Нет, как у мореплавателя.
Эрендира раздела его до пояса, покрыла грудь мелкими поцелуями и принюхалась к коже.
— Ты будто из золота, — удивилась она. — А пахнешь цветами.
— Нет, апельсинами, — сказал Улисс. И сразу успокоившись, загадочно улыбнулся. — Птица — это для отвода глаз. — добавил он. — На самом деле мы контрабандой возим через границу апельсины.
— Разве апельсины — контрабанда?
— Наши да! — сказал Улисс. — Каждый стоит пятьдесят тысяч песо.
Эрендира впервые за долгое время весело рассмеялась.
— Что мне больше всего в тебе нравится, — сказала она, — это, как ты всерьез рассказываешь всякие небылицы.
Она вдруг сделалась разговорчивой, оживленной, будто от слов целомудренного Улисса изменилось не только ее настроение, но и вся ее жизнь. Рядом, в самой близи от неотвратимого рока бредила спящая бабка Эрендиры.
— В ту пору, в первых числах марта, — бормотала она, — тебя принесли домой, — бормотала она. — Ты была похожа на ящерку, завернутую в пеленки. Амадис, твой отец, еще молодой и красивый так ликовал в тот день, что велел загрузить цветами двадцать повозок и ехал по городу, разбрасывая цветы и крича от радости. Весь город стал от цветов золотистым, как море.
Она бредила исступленно, с неослабной страстью, несколько часов кряду. Но Улисс ничего не слышал, потому что Эрендира любила его так горячо, так искренне, что потом любила за полцены, а потом, пока бабка пребывала в чадном бреду, задаром и до самого рассвета.
Миссионеры, подняв распятия, плечо к плечу встали посреди пустыни. Ветер, такой же свирепый, как ветер несчастья, трепал их монашеские платья из грубой шерсти, их клочковатые бороды и грозился сбить с ног. За миссионерами высилась их обитель в колониальном стиле с крошечной колокольней над суровыми белеными стенами.
Самый молодой миссионер, их глава, перстом указал на глубокую трещину в остекленевшей глине. — Эту черту не переступать! — крикнул он. Четыре индейца, что несли бабку в самодельном паланкине, сразу остановились. Бабке было уже невмоготу сидеть в этом паланкине, ее замучили пыль и пот вязкой пустыни, но она держалась с прежним величием. Эрендира шла рядом. За паланкином гуськом следовали восемь тяжело нагруженных индейцев, а замыкал шествие неизменный фогограф на велосипеде.
— Пустыня ничья! — изрекла старуха
— Она Богова, — ответил миссионер — А ваш богомерзкий промысел попирает святое учение.
Бабка тотчас распознала кастильское произношение и чисто кастильские обороты речи и ушла от лобовою столкновения с миссионером, дабы не прогадать, не набить себе шишек о твердость его духа. Она заговорила по-свойски:
— Я не понимаю твоих загадок, сынок.
Миссионер кивнул на Эрендиру.
— Эта девочка несовершеннолетняя.
— Но она моя внучка!
— Тем хуже! — отрезал миссионер. — Отдайте ее под наше покровительство добром, иначе мы предпримем другие меры.
Бабка не ожидала такого поворота.
— Ах ты… ну ладно, ладно, — отступилась она в испуге. — Только я все равно здесь проеду, вот увидишь.
Спустя три дня после встречи с миссионерами, когда бабка и Эрендира спали в ближайшей от монастыря деревушке, к их палатке осторожно и беззвучно, словно боевой патруль, подползли какие-то существа и проскользнули внутрь. Это были шесть индеанок-послушниц — сильные, молодые, в тонких полотняных одеждах, они как бы светились в лунном сиянии. Не задев тишины, послушницы накрыли Эрендиру москитной сеткой, подняли и, спящую, унесли, как большую гибкую рыбку, пойманную неводом.
Что только не делала бабка, чтобы выманить внучку из убежища миссионеров. Лишь когда не оправдались все ее затеи, от самых простых, до самых хитроумных, она обратилась к алькальду, который единолично представлял все гражданские власти, будучи при высоком военном чине. Бабка застала его в патио голого по пояс в тот самый час, когда он палил из ружья в маленькую тучку, одиноко темневшую в раскаленном небе. Он надеялся продырявить ее, дабы хлынул наконец дождь, однако прервал упорную и явно безуспешную стрельбу, чтобы выслушать старуху.
— Ничем не могу помочь, — сказал он в ответ. — Миссионеры, согласно конкордату, имеют полное право держать у себя девочку до совершеннолетия или пока не отдадут ее замуж.
— Ну а вас, собственно, зачем держат алькальдом? — спросила бабка.
— Чтобы я добился дождя, — спокойно ответил алькальд. Уразумев, что тучка уже за пределами досягаемости, он окончательно прервал порученное ему дело и целиком занялся бабкой.
— Вам прежде всего нужно найти важное лицо, которое за вас поручится, — сказал он. — Kто-нибудь, кто в письменном виде подтвердит вашу моральную устойчивость и ваше гуманное поведение. Вы, случаем, не знакомы с сенатором Онесио Санчесом?
Бабка, сидящая под палящим солнцем на табурете, слишком узким для ее монуменальных ягодиц, ответила злобно и торжественно:
— Я несчастная женщина, брошенная на произвол судьбы в этой бескрайней пустыне.
Алькальд жалостиво скосил на нее правый глаз, затуманенный от жары.
— Тогда не теряйте времени зря, сеньора, — сказал он, — поставьте на этом крест.
Но не тут-то было: она поставила свою палатку, да еще прямо напротив монастыря, и села думать думу, будто некий воин-одиночка, взявший в осаду город-крепость. Бродячий фотограф, который уже вызнал характер старухи, приладил свои вещички к багажнику и собрался в путь, но вдруг увидел, как она сверлит глазами монастырь, сидя на самом солнцепеке.
— Поглядим-посмотрим, кто первый устанет, — сказала бабка, — я или он.
— Они здесь три сотни лет — и ничего, выдерживают, — бросил фотограф. — Так что я поехал.
Только тут старуха заметила велосипед с привязанной поклажей.
— Ты куда?
— Куда глаза глядят, — ответил фотограф, — свет велик.
Старуха вздохнула.
— Не так уж велик, как тебе думается, неблагодарный!
Она озлилась и даже не повернула головы в его сторону, боясь отвести взор от монастыря. Старуха не сводила с него глаз в течение многих дней, раскаленных добела, и многих ночей с шалыми ветрами; она смотрела на монастырь неотрывно, даже в ту пору, когда там были Духовные упражнения и оттуда не выходила ни одна живая душа. Индейцы сделали возле палатки пальмовый навес и привязали там свои гамаки. Но бабка бодрствовала допоздна, восседая на троне, и, когда ее одолевал сон, она жевала и жевала зерна маиса с победной невозмутимостью отдыхающего быка.
Как— то ночью совсем рядом медленно проехала колонна крытых грузовиков, освещенных гирляндами цветных фонарей, которые придавали грузовикам призрачный вид, делали их похожими на алтари- сомнамбулы. Бабка тут же раскусила, в чем дело -они были в точности, как грузовики Амадисов. Последний, отстав от колонны, остановился, и из кабинки вылез водитель, чтобы поправить груз в кузове. Он удивительно напоминал Амадисов — та же шляпа с круто загнутыми полями, те же сапоги за колено, два патронташа крест-накрест, два револьвера и винтовка. Поддавшись искушению, бабка окликнула водителя.
— А знаешь, кто я?
Он навел карманный фонарик и, глядя на ее помятое от бессонных ночей лицо, на ее погасшие от
