упасть при этом в вонючую воду двумя этажами ниже, можно было увидеть Большой канал. Я взобрался по узкой лестнице и постучал в дверь.
– Ja? Was ist?[25]
– Полиция, открывайте.
Наступила пауза, послышались шаркающие шаги, затем звук отпираемых замков и отодвигаемых засовов. Немного побледневший, он выглянул в коридор, затем свирепо рявкнул:
– Что за глупые шутки!
Я усмехнулся.
– Все в порядке, дружище. Я здесь по делу.
Он продолжал подозрительно посматривать на меня, но снял цепочку с двери и разрешил мне войти. Ну, может быть, у него и были основания для осторожности; во время нашей последней встречи он получил крупную сумму денег, которую один из моих клиентов имел глупость выпустить из рук. Помнилось, я в это время держал в руках пистолет.
Дверь была закрыта и тщательно заперта.
– Я больше не продаю картин в Италии с… с тех пор.
– Молодец.
Если он вернулся к своей прежней манере подделывать французских художников в Италии и продавать их через посредника в Германии, то у него не должно быть никаких неприятностей. Я хочу сказать, что несколько международных пересылок и пара дополнительных посредников могли полностью запутать следы. Однако посредники стоили денег, а он был жаден. По крайней мере, прежде.
– Что вам угодно?
– Просто мне нужна небольшая помощь. Это прекрасно!
«Это» было большим холстом, на котором красовались морские раковины, кусок старого каната, немного песка, смятая жестянка из под пива и над всем этим рыбий скелет. Ну, конечно, там еще было некоторое количество краски.
– Нет там ничего прекрасного, – резко возразил он.
– Очень жаль. Как ваши дела с Морисом?
Он снял холст с подрамника и поставил его в угол. Затем поднял фальшивую крышку стола и вынул оттуда небольшой, еще влажный от краски холст.
– Из-за вас я его чуть не испортил.
– Простите, – повторил я.
Даже мне было видно, что это картина Утрилло. Обычный уголок в скучном парижском предместье с треугольным перекрестком, заполнявшим весь передний план. Думаю, раз в год он отправлялся в путь с камерой, заряженной цветной пленкой, и снимал подобные виды, а потом перерисовывал их, выбрасывая «ситроены» и надписи «Да здравствует де Голль!»
Паулюс постучал пальцем по картине.
– Не так уж она хороша. Есть один тип – в Варшаве – который подделывает Утрилло. Его работы просто ужасны. Их можно отличить с закрытыми глазами. Это мешает делу.
– Да, неудачно. Тогда почему бы вам не попробовать работать под Миро или Модильяни?
Он покосился на меня.
– Нельзя же менять стиль, как вы меняете рубашки! Это искусство!
Ну, если подумать, я действительно считаю, что так и есть. Поэтому я третий раз сказал:
– Простите.
Затем спросил:
– Послушайте, дружище. Не слышали вы о недавней смерти владельца какой-нибудь крупной коллекции? Скажем, престарелой дамы, в течении последних нескольких недель?
Он задумчиво нахмурился.
– Они все время мрут, эти богатые старые леди. Приезжают, чтобы жить в Венеции, прекрасной Венеции, снимают большие дворцы, сидят на балконах, дышат воздухом каналов – и мрут, как от чумы. Умирают на каждое Рождество. И они никогда не покупают современных художников.
Он продолжал думать, и наконец сказал.
– Одна англичанка. Леди, леди… – Он щелкнул пальцами, уронил пятно краски на картину и выругался. – Леди Уитерфорд. Умерла на Рождество. Говорили, что у нее большая коллекция, но… – он постучал себя по голове. – Она была сумасшедшей. В ее дворец никто не ходил.
– Она была в телефонном справочнике? Или вы знаете, где находится ее дворец?
– А зачем вам?
Я пожал плечами.
– Возможно, у меня есть клиент, и только.
– Ну и конечно, ваш клиент не интересуется современной живописью.
– Вы имеете в виду Дух Современной Венеции? – Я показал на морские раковины и старый канат в
