кого дубина простая. И эти плоские, тупые лица с маленькими звериными глазками смущали: на них было чувство полного равнодушия ко всему. Точно так же пошли бы они и на похороны, и на пир, и топиться в Волхов…
— Ну, эти, пожалуй, немного навоюют… — сказал чернобородый, форсистый торговец из мехового ряда.
— Их бы нашим огородникам на пугала отдать…
Пробежал смешок.
— А около становищ их и не пройдёшь, братцы: дух захватывает…
— Дак вот их поперёд рати и поставить… — пустил высокий сухощепый ливец с горячими глазами навыкате. — Полочане — они балованные: враз побегут, как эти дух-ат пустят…
Заржали…
— Ну, и наши плотники не уступят, в особенности ежели капусткой кислой подкормить…
Нескладные толпы чуди нога за ногу спели за головной дружиной и звериными глазами покашивали на смеющихся форсунов новгородских. А Володимир среди кликов толпы уже свернул с древнего, широкого, заставленного по бокам лавочками моста и, оставив с правой руки детинец, повернул поозерьем, правым берегом Ильменя многоводного, на юг. Огромное озеро всё сверкало жидким серебром. Над бескрайней гладью его носились острокрылые чайки. И весёлый заозёрный ветер нёс упоительный запах воды и лугов: посели заканчивали покосы. И долго из-под руки провожали они глазами силушку новгородскую…
А город разом забыл и о князе своём, и о рати его, и о Рогнеди, и о Киеве и с головой ушёл, как всегда, в свои дела торговые. На Волхове чёрные люди с криками, песнями и руганью нагружали и разгружали суда. На Славне бойко шёл весёлый торг. И, закутавшись золотым дымком, боги благостно взирали на суету тороватых новгородцев своих.
XVI. РОБИЧИЦА
Она ростом высокая,
Станом она становитая,
И лицом она красовитая…
Походка у ней часта, а речь баска.
Будет тебе, князю, с кем жить
Да думу думати, долгие веки коротати,
И всем князьям, всем боярам,
Всем могучим богатырям
И всему стольному городу
Будет кому поклонитися…
Предупреждённый тайными дружками, — тайных дружков имели за небольшое вознаграждение все князья по чужим городам, — Рогволод вышел навстречу Володимиру и Добрыне со своим войском. День был жаркий и сильно ветреный. Над широкой Новгородской дорогой то и дело буйно вздымались косматые смерчи пыли, которые слепили полоцких воев. Седой уже Рогволод — сухой, с горбоносым лицом и красивыми висячими усами — был хмур: дело было плохо. А когда под косматой, буро- жёлтой тучей пыли вдали показалась медленно движущаяся лавина новгородцев, то затуманилась и его рать; по рядам сразу жутким ветерком пробежало: «Видимо-невидимо…» Превосходство сил Володимира обнаружилось ещё резче, когда рати, начисто уничтожая под ногами уже поспевшие хлеба, исполчились на битву…
Постояли, меряя друг друга глазами. Как полагается, поругались, стараясь показать себя бесстрашными удалыми добрыми молодцами и богатырями. И с той и с другой стороны у задорных загорелись сердца.
— Вы, плотники… — кричали из полоцких рядов. — По кой леший занесло вас сюда?.. Сидели бы у себя на озере да с куликами свистали…
— Вот дай срок дух перевести, а потом мы и покажем вам, как свистать полагается, неучи…
— Гляди сам, как бы у тебя в портках не засвистало… Да чего с ними, невежами, разговаривать, братцы?.. Потягнем!..
— Потягнем, потягнем… Бей их, сиволапых!..
Прямые ряды ратей взволновались, и воев потянуло скорее на кровь. Звеня, вздрогнули тугие луки, и стрелы дугой полетели с рати на рать. Упали первые раненые. Крики стали злее — и всё пришло в движение. Послышался лязг мечей и глухой их стук о щиты. И всё смешалось. Полочане сразу заметили, что Добрыня двинул хлебами в обход им чудь, чтобы отрезать их от города. Они дрогнули и, отбиваясь, побежали. Новгородцы с одушевлением наседали сзади и по телам убитых и раненых ворвались уже в посад. Полочане осерчали, поворотились лицом к врагу, слишком уж поверившему лёгкой победе, и потеснили его в поля. Но над посадом, с краю, вдруг поднялся дым и красные полотнища огня — то подожгли ближние избы новгородцы. Бешеный ветер, раздувая пламя, с воем, визгом и шипением понёс его прямо на городок. Сразу началось невообразимое смятение: в тесных улочках метались вои, женщины, дети, а над ними в тучах пыли и дыма и искр метались галицы и вороны, голуби, треща крыльями, уносились в погубленные поля, испуганно лаяли, поджав хвосты, собаки и тревожно ревел скот. Лязг оружия и злые крики усилились: обозлённые новгородцы стали одолевать опять…
Ещё час какой-нибудь — и посады вместе с городом уже горели бешеным огромным костром и полочане, положив оружие, угрюмыми толпами стояли перед победителями. На скошенных лугах со стогами, похожими на шеломы каких-то сказочных богатырей, на берегу Полоти уже стоял шатёр Володимира. Утки чёрными треугольниками носились над зелёными болотцами. Вокруг шатра, смеясь и шутя, толпились дружинники Володимира и отроки. По ещё уцелевшим от огня улицам шёл ожесточённый среди гвалта и плача грабёж…
— Ну, где же она там, красавица наша писаная? — нетерпеливо бросил меднолицый Добрыня.
— Ведут…
От пылающего, полного криков и смятения городка — солнце в дыму казалось медным, — окружённая дружинниками, шла семья полоненного князя: сам Рогволод, княгиня, двое сыновей его, один из которых был ранен, и княжна Рогнедь. Усевшись на столец и подпершись обеими руками в колена, Володимир, внутренне робея, но всячески это скрывая, смотрел на приближающихся пленников. На лицах Добрыни и дружинников было злорадство.
— А ну, выйди-ка вперёд, ты, царевна-королевна… — сурово бросил Добрыня Рогнеди. — Поглядим мы теперь на тебя, какова ты есть…
Рогнедь, гордо закинув свою головку с тяжёлыми чёрными косами назад, шагнула перед отца. Не только Володимира, но и всех обожгло. Красавице не было и семнадцати лет. Высокая, стройная, с бледным, страстным лицом и сумрачными теперь, тёмными глазами, она была обаятельна. И, опустив длинные ресницы свои, она стояла перед победителями гордая, непреклонная, прекрасная.
— Ну, раз ты не похотела разуть нашего князя, раскрасавица, так уж теперь пеняй на себя… — раздувая ноздри, сказал Добрыня, и его медное лицо потемнело ещё более. — Не хотела быть женой, теперь робичицей будешь… Иди с князем в шатёр… И ты, старый волк с волчихой своей, иди… — обратился он к князю Рогволоду. — Полюбуетесь…
Рогнедь вся побелела — она не верила ушам. И закачалась… Отец с матерью, тоже белые, точно окаменели. И все дух затаили. Добрыня наслаждался: он был оскорблён Рогнедью и сам жестоко, как уй Володимира. И вдруг Даньслав, незаметно подошедший за семьёй князя Рогволода, выхватил меч, рванулся на Володимира. Его вмиг схватили, разоружили и отвели в сторону. Он не сопротивлялся, но, весь белый, дрожал мелкою дрожью с ног до головы, и слышно было, как скрипел он зубами…
— Ну, племянничек, что же ты?… — засмеялся Добрыня. — Или ты в самом деле не князь уже больше, а робичич?.. Обижен — так смой обиду, да так, чтобы другим было неповадно. Веди девку к себе… Иди за твоим господином… — приказал он сурово Рогнеди. — Э-э, да ты из гордых… кулачонки сжала!.. Мы, новгородцы, этого не любим. Эй, вы, там: возьмитесь за Рогволода и, ежели эта упираться будет, снимите с него дурью голову его, чтобы не давал такой воли девкам. Живо!..
Несколько воев бросились на старого князя. Рогнедь, вся дрожа и шатаясь, пошла за смущённым Володимиром в шатёр. Вои втащили туда же князя и княгиню, которая тихонько и страшно выла. В шатре послышались вопли. Добрыня решительно шагнул за белые полы.
— Вот вам мой сказ: или всё будет так, как я велел, или с отца и матери головы долой! — загремел
