— Что тебе? — не оборачиваясь, отозвалась Рогнедь.
— Нянька говорит, княжичу заутрокать пора…
— Так возьми его…
— Слушаю. А ещё…
— Ну?
— Только ты уж не гневайся, княгинюшка… А я подумала, что лучше будет упредить тебя…
— В чём дело? — нетерпеливо обернулась Рогнедь.
— Уж не знаю, как и сказать тебе… Сейчас, сейчас, — заторопилась Дарка, заметив, что брови госпожи гневливо нахмурились. — Вчера, видишь ли, князь со старыми дружинниками в гриднице заперся и пить они зачали, а я — дай, думаю, послушаю, о чём говорят они… И вот, говорят дружинники князю, что жениться тебе, мол, надо на греческой царевне, что будет-де в этом для Руси великая честь и слава, что ты-де теперь с кем хошь честью равняться можешь, а тогда-де и ещё выше подымешься. А этих-де жён твоих распустишь — куды их тебе? Не пара… И надо, как у других князей, делать нечего, христианку брать: так уж де повелось… А Володимир-князь смеётся: у меня уж и так-де Оленушка есть… А дружинники даже серчать стали: «А кто она, твоя Оленушка? Черница какая-то, полонянка, может, даже и из смердов…» И так напали на него заводчики всего дела — и Итларь, и Любомир, и Свень, и Борич, — что тот рукой махнул: «Делайте, как хотите!..» И большой крик потом был, и смех, и песня.
Рогнедь задыхалась.
— Иди… — едва выговорила она и, сняв с руки перстень с камнем самоцветным, передала его Дарке. — Возьми Изяслава…
Дарка, вся от радости зардевшись, повела княжича заутрокать, а Рогнедь исступлённо сжала кулаки:
— Ну, погоди: устрою я тебе свадьбу!..
И в мутно-багровом зареве души её, как нетопыри, поднялись новые мысли: «…и заодно за отца с матерью и братьев посчитаюсь… А может, сама править и володеть Русью буду: правила же Ольга после Игоря!.. Среди дружинников не мало есть, которые не любят рогожу-князя и преданы ей. И больших дел можно наделать с ними. Как жаль, что этот бешеный Даньслав пропал куда-то: он за неё голову сложил бы… А главное, упьётся она кровью этого вероломного мелкого сердца, не отозвавшегося на муку её мученскую…»
И долго, как отравленная, металась она по хоромам своим и все гадала, как свершится мщение её… Убить — это мало, а надо так, чтобы он…
В сенях послышались его шаги. Забрызганный до бровей грязью, весёлый Володимир шагнул в горницу. От него пахло ветром, дымом костра, водяной ширью: он был на охоте.
— Здорова, Гориславушка!.. Вот и я… — весело и громко заговорил он. — Ежели бы ты видела, как я лебедь стрелой на полёте снял!.. Никто глазам своим не верил: из-под облаков спустил… И красавица какая — вроде тебя, моя лапушка… А Муромец опять лук сломал… — захохотал он. — Не везёт некошному!..
От него так и брызгало весельем весенним.
Ещё минута — и чаги уже хлопотали около него: одна сапоги от ног ещё отрешала, другая умыться несла, третья тут же на стол собирала: здорово проголодался князь!.. И, умывшись чистенько, испытывая блаженство во всём своём молодом, уставшем теле, князь уселся за стол. С полным ртом, блестя маслеными глазами, он рассказывал Рогнеди о своей охоте и подливал себе в чашу медку!.. Она едва слушала его и только старалась виду не показать, чтобы он не догадался: теперь или никогда… И, вынув из ножен остро отточенный нож его, она рассеянно пробовала пальцем лезвие…
Вмиг рабыни убрали стол, и Володимир, блаженный, повалился под соболье одеяло…
— Рогнедушка… горносталинька…
И скоро богатырский храп возвестил притихшей челяди, что князь киевский и всея Руси започивать изволил…
Сидя, согнувшись, на кровати, Рогнедь неподвижно смотрела перед собой своими тяжёлыми, полными чёрного огня глазами. Один удар — и все развяжется: и ненавистный, позорный плен сердца её, захваченного этим простецом-недорослем, и отмстит она ему за тот страшный день под стенами Полоцка, и, может быть, сядет она на столе киевском и подымет молодую Русь на дела великие. Он, увалень этот, через бабу возвыситься хочет, а она по следам Олега и Святослава госпожой-владычицей пройдёт туда и презрительно спихнёт ногой в сторону все это тамошнее гнильё и займёт золотой трон Цареграда. Нет, нет, недаром Святослав так рвался туда!.. Ах, нет Даньслава!.. И куда, куда делся этот орлёнок бесстрашный?!
Володимир спал тревожно: чересчур поналег он на брашна вкусные да на меды старые… И снились ему леса далёкие, тёмные, и слышал он весёлый поскок витязей-охотников и рогов пение, и надвинулась на него чёрная гора туры, которая, склонив рога, с глазами, кровью налитыми стала перед его конём. Князь хочет бросить в загривок ей копьё своё, но рука не владает. А тура бросилась вдруг под коня, сбила его с ног и, окровавленные рога вниз, тяжко сопя, ринулась на упавшего и придавленного умирающим конём князя. С криком Володимир вскочил: над ним с ножом в руках стояла окованная последним ужасом Рогнедь…
— Что ты? — весь в поту ужаса, ничего не понимая, воскликнул он. — Ты в уме?!
Точно от сна проснувшись, она выронила нож на ковёр и обеими руками закрыла лицо.
— Что это ты?.. — схватив её за холодную руку, повторял он в испуге. — Да говори же!
— С горя лютого подняла я руку на тебя… — хрипло, с усилием выговорила она, уронив красивую голову свою на грудь высокую. — Моих всех ты убил за меня, землю отца полонил, а теперь… теперь на меня с Изяславом и смотреть не хочешь… Я, как девка, для тебя…
И по белому лицу её покатились крупные жемчуга. Но в душе Володимира тёмной тучей поднялась злоба: ты гляди что надумала, змея подколодная!.. Ну, нет, погоди…
Он отшвырнул прочь нагретое одеяло и быстро встал.
— Оденься в наряд твой княжеский, как ты была в день свадьбы одета… — тяжело дыша и хмурясь, проговорил он. — И сядь на постели светлой[8], и жди меня…
Решительными шагами он вышел из ложницы: из-за простеца впервые для неё выглянул муж твёрдый. Она поняла, что это — конец. И, убрав постель покрывалом дорогим, она не спеша надела тяжёлый княжеский наряд свой из аксамита блистающего, и жемчугом обвила шею белую, и шитую золотом шапку надела на чёрные, тяжёлые косы свои. «Нет, — раздулись её ноздри, — не запугаешь, робичич, княжны полоцкой!» И бешеным огнём горели её прекрасные глаза… И вдруг с звонким смехом вбежал в опочивальню Изяслав, сияющий всеми своими ямочками по личику милому, точно сам светлый Ладо. И дрогнуло сердце матери: а он?.. А крошечный Ярослав, который в зыбке ещё лежит?.. А маленькая Мстислава? Что с ними будет?.. И вдруг торопливо опустилась она на колени к сынишке и что-то зашептала ему, вся красная. Он, стараясь удержать смех, кивал ей в ответ своей белокурой головкой. Он всё понимает, он ведь уже большой, он князь: давно ли были торжественные постриги его, когда дружина впервые на коня его посадила и поднесла ему тяжёлый меч?
За стеной послышались решительные шаги, дверь широко распахнулась, и через порог шагнул Володимир с обнажённым мечом в руке. Рогнедь выпрямилась… Чудно хороша была она в своём сияющем наряде! Но сердце Володимира не дрогнуло. И вдруг увидал он из-за матери сына: с тяжёлым мечом в руке, из всех сил сдерживая смех, мальчугашка исподлобья смотрел на него строгими глазёнками.
— Ты что, отец?.. — прокартавил он строго. — Или ты думаешь, что один здесь ходишь?
Володимир посмотрел на него несколько мгновений, расхохотался и — бросил меч.
— А кто же тебя здесь чаял?.. — сказал он и, подняв сынишку высоко к потолку, воскликнул: — Ай да Изяслав!.. Ай да сын!.. Вижу, что из тебя знатный витязь будет…
И если бы в эту минуту Рогнедь просияла одной из своих колдовских улыбок, Володимир забыл бы все. Но она молча и хмуро стояла поодаль, оскорблённая и униженная: гордая Рогнедь спряталась за ребёнком! И Володимир, минуту подождав, поцеловал Изяслава, повернулся и, ничего не говоря, вышел из горницы.
В гриднице зашумело. Князь за чашей рассказал все своим боевым товарищам: как рассудят они дело?
— Брось, княже, негоже… — сказал Муромец. — Ты виноват, а не она. Коли разладье пошло, так устрой ей вотчину и отошли её с детьми туда, а не отымай у детей матери…
