любезно проговорил:
— Ежели вам будет угодно…
— Можете уходить… — перевёл им переводчик. — Идите, идите…
А препозит — золотой человек — уже расшаркивался перед придворными чинами и также любезно провозглашал:
— Ежели вам будет угодно…
И придворные по разрядам с медлительной торжественностью в строгом порядке выходили из великолепного зала. Львы ревели, птички пели, придворные возглашали императорам «многая лета», и величали царей хоры певчих. Послы, отдуваясь, вытирали обильный пот: ну, мать честная, и дела!
В тот же день были все они приглашены к царскому столовому кушанию, которое упарило их не меньше приёма. Всё время гремели певчие. Плясали плясуны. Разодетые слуги не успевали подавать кушанья. С непривычки русь маленько воротила носы в сторону от византийского угощения: все блюда приготовлялись или на деревянном масле или на рыбьем рассоле. Но двор для приёма русичей не жалел ничего: подан был даже жирный козёл, туго начинённый чесноком с луком и облитый обильно рыбьим рассолом. Но добрые вина смягчали огорчения грецкой кухни, и послы не заставляли просить себя дважды, пили все в своё полное удовольствие и любовались танцовщиками пёстрыми, которые для них плясали в зале самые разнообразные пляски… А когда пиршество кончилось, послы опять вытирались долго платками своими и отдувались и многозначительно говорили:
— Ну и греки, пёс их совсем заешь!..
Прошло ещё не мало времени. И наконец послам была назначена прощальная аудиенция. И под рык львов и щебетание золотых пичужек логофет очень торжественно объявил им волю императоров:
— Нельзя христианам отдавать девиц за язычников. Но если князь Володимир крестится, то получит не только девицу, но и царство небесное…
Чубатые головы многозначительно переглянулись: и девицу, и царство небесное — какой же дурак тут ещё раздумывать будет?!
И на другое утро, подняв косые паруса, русские ладьи побежали в солнечные дали…
XXX. ИДОЛИЩЕ ПОГАНОЕ
Чтобы лицюшком-то была супротив меня,
Очушки-то у ней ясных соколов,
Бровушки-то у ней чёрных соболей,
Походочка была бы лани белыя,
Белыя лани, напольския,
Напольския лани златорогии.
Прибежало посольство в Корсунь, предстало пред ясные очи княжеские и поведало Володимиру волю императоров пресветлыих: крестись — тогда получишь и девицу и царство небесное. Дружинники, уже вкусившие в богатой Корсуни от греческих радостей жизни — Анастас не дремал — и поражённые роскошеством богатых эллинов, весьма дело одобрили. Были это всё люди молодые. Самому Володимиру шёл только двадцать шестой год.
И через немного времени понеслись русские ладьи через море в Царьград опять: согласен князь — присылайте попов и царевну. Попов было больше чем довольно и в Корсуни, но Володимир думал, что попы из самого Царьграда будут поосновательнее… Там, в огромном дворце императоров, начался плач и стенание великое: царевна Анна — сухощепая, с тёмной, сухой, вроде пергамента, кожей, с большими строгими и сухими глазами — принялась горевать.
— Яко в полон, — рече, — иду: лучи бы мне сде умерети. Язычники — пакость всякая, и грех, и смрад велик.
Но сам патриарх вразумлял её, глаголя, якоже и апостол вещавает:
— Иде же умножися грех, ту изобилует благодать…
Это было весьма убедительно. А братья, Василий и Константин, представляли августейшей сестре своей выгоды земного порядка: отказать ежели — возьмёт Царьград на щит и на копьё, и все на то же выйдет, а по-милому, по-хорошему — союзник Византии будет и прикроет её с полночи от других дикарей…
И с великими церемониями царевна Анна в тяжких золотых одеждах, более похожая на какого-то идола блистающего, вошла на изукрашенное судно, которое должно было доставить её в страны, покрытые «мраком киммерийским». Её сопровождали «пискуны многие и прозвутери», которые ехали для пышного присоединения молодого, но могущественного русского князя к единой истинной Церкви и для бракосочетания его с порфироносною царевной славной земли Греческой. Всё это были люди учёные, философы, «хитрые учению и с книгами по вся дни беседовавшие прилежно». К пышной свите царевны прицепился как-то и Берында, бывший свещегас. Он втихомолочку решил, что поколобродил он вполне достаточно, и принял священство и имя отца Варсонофия: так, думал он, будет важнее. Одёжа поповская прельщала его чрезвычайно, а в особенности величественная мятель, сиречь мантия, которую он не совсем по праву возложил на себя для пущей важности…
И когда Володимир у нарочито построенной пристани увидал впервые царевну, сердце его так и покатилось. Но делать было нечего: назвался груздем — полезай в кузов, как говорится. Сам он был одет в блестящий коч из скурлат-сукна, богато расшитый узорочьем, так что Боян даже песню сложил про наряд его княжеский:
А поверх коча накинута была на плечи епанча — корзно звали её на Руси — из аксамита. На ногах княжеских сапожки сафьянные были, а на голове шапка золотая, седым бобром рязанским отороченная. И с вежеством подал он своей «водимой» — так на Руси жена звалась законная — руку и среди великих криков и труб трубения свёл её на берег. И как глянула царевна заморская на румяного и весёлого князя русского, в глазах её мёртвых, стоячих, точно искра жизни на миг пробудилася, но сейчас же и потухла, и снова шла она среди ревущих толп точно идол какой сияющий и жуткий…
И скоро состоялось святое крещение Володимира, в котором наречён он был Василием. Соромно ему маленько было всё это, да что же поделаешь: значит, нужно так, судьба!.. А вслед за крещением состоялось и пышное бракосочетание и розовый, маслено сияющий, пышущий полнокровным веселием Володимир повёл при перекатных громах хоров вкруг налоя сухую, тёмную, точно мёртвую царевну. Итак, изнемогающая под тяжестью годов Византия обручена была на многие века молодой, бьющей жизнью Руси. И стоял сзади туча тучей с черным стягом великокняжеским Муромец, и блистала доспехами браными молодая дружина, и блистали святители, из Цареграда понаехавшие, своими ризами, и многие из присутствовавших ловкачей уверяли потом, что не знали они в эти минуты, где они были, «на земли или на небесах». Но взопрели опять все. Муромец хмур был: привезло ему посольство из Царьграда лук охотницкий, но суздалец только поглядел на него и так и эдак, бросил прочь да по привычке своей к срамословию и слово суздальское нехорошее припечатал: не ребёнок он в игрушки-то детинные играть!..
А потом загремел пир на весь мир. Меды стоялые, питьица медвяные и зелено вино быстро затуманили головы молодецкие, и за столом загремело веселье безудержное с речами присоленными, безо всякого стыдения, с хохотом раскатистым, с перезвоном чаш, и пением, и гудением, и плесканием, и плясанием, и спорами, и ссорами, и всяческим дружеством. А среди всего этого через край пенящегося веселия сидел холодный идол в парче золотой и горностаях и поводил холодными очам и семо и овамо…
— Лучи бы ей понявицу надеть, чем венец княжеский… — бродило вокруг столов. — Ишь сидит, сова заморская, надулась!.. А пёс с ей — пущай она глазищами-то хлопает! Налей, братики, ещё, горлышко промочить маленько… А главное, как наш князь обхождение-то с ней иметь будет: она по-нашему ни слова, а он по-еллински ничего… Ну, чего там: столкнуться… Ха-ха-ха… Наделали делов!..
И Боян, певец добрый, внук Велесов, с уже чуть побелевшей бородой, мигнул своим гуслярам молодым и вдруг, точно десять соколов спустил он на стаю лебединую, ударил но струнам яровчатым:
— Слава… — громом вешним, весёлым грянуло вокруг все.
залился Боян.
