яростного натиска новгородцев и, отбиваясь, медленно отходили к реке. Но Добрыня переправил ещё часть своих воев на правый берег и зажёг город…
Среди бешеных разливов пламени — даже Волхов и тот казалось, горел — началось невообразимое смятение. Одни с воплем бросались в огонь спасать свои пожитки, а другие, чтобы грабить их, и в узких дымных улочках, засыпаемых дождём искр и галок, ожесточённо, грудь с грудью, резались люди… Пожар разгорался неудержимо. С Ильмень-озера потянул резвый ветерок, и на пылающий город было страшно смотреть…
Левобережные бояре, делать нечего, составили вече и хмуро постановили послать к Добрыне послов просить мира. Добрыня ласково принял их и сейчас же отдал приказ тушить город и остановить грабежи и поджоги… Уже светало… Плотники быстро настилали разобранный мост. И в облаках горького дыма и смрада Добрыня с пискупом Иоакимом — баяли, что поп от какого-то, пёс его знает, цареградского патриарха, что ли, прислан был — перетянулись на левый берег.
Иоаким, чёрный, с бешеными глазами и раздувающимися ноздрями тонкого, сухого носа, носился точно нетопырь какой среди дымящихся развалин, низвергал богов и разрушал требища. Перуна он посек собственноручно с великою яростью и приказал воям тащить бога в Волхов. Других богов жгли огнём… Особенно усердствовал в деле отец Ядрей-Михаил, весь исцарапанный, в саже, с прожжённым во многих местах иматием и с новым, жёстким, почти зверским лицом. После тяжёлой раны в голову, полученной в свалке под Боровом, его спасли, но он стал новым человеком, полным кровавых видений: прежний мягкий мечтатель-бродяжка Ядрей, по которому вздыхало немало женских сердец, умер, и встал изуродованный, страшный, заряженный неистощимой злобой человек. Иногда лицо его, когда-то красивое и мягкое, сводили страшные судороги, точно укусить он кого хотел…
Расправа с богами и староверами продолжалась. Напрасно новогородцы на коленях, с плачем великим умоляли крестителей пощадить богов, вои, сами недавно этим богам поклонявшиеся, делали своё дело. А меднолицый, налитой решимостью Добрыня разъезжал среди дымящихся развалин и уговаривал невегласов:
— Что вы их жалеете, безумные?.. Что это за боги, что сами себя оборонить не сумели? Какая польза может от них быть?
— А давно ли ты сам ставил их? — исступлённо кричала ему какая-то растерзанная женщина из толпы. — Оборониться не умеют! А твои небось оборонялись, когда в ночь народ их капище разносил?!
Но Добрыня делал вид, что пустяков ему слушать нет времени: так — так так, а эдак — так эдак!..
И всё-таки новгородцы никак не хотели креститься. Вои под руки тащили их на отмель Волхова — мужчин выше моста, женщин ниже.
— Да мы уж крещёные!.. — с отчаянием вопили те. — Какого же вам ещё рожна?..
Тогда попики стали всем крещёным надевать на шею крестики: так уж будет без обмана. Именно с тех страшных, кровавых дней новгородских и установился на Руси для православных обычай носить на шее крестики…
Многие насмерть бились с воями, и мёртвые тела их, такие белые в мутных водах Волхова, уплывали в далёкую Ладогу. Крещёные братски передавали свои крестики некрещёным, чтобы избавить их от скверны, а Богумил старый, ушедший с наиболее упорными во мхи, прислал оттуда верного человека передать тихонько, чтобы новгородцы не горевали: очистительными заклинаниями и травами вещими он снимет скверну со всех без всякого затруднения…
XXXIX. ЛЕТОПИСЕЦ
Из пустого дупла либо сыч, либо сова, либо сам сатана…
Отец Берында шёл с крестин домой. Крестил он у богатого хлебороба, и после крестин было добре выпито. В таких случаях отец Берында впадал в самые разнообразные настроения, которым он в трезвом состоянии был обыкновенно чужд: сухая была у него душа, бесструнная. В настоящую минуту отец Берында был в настроении поэтическом и потому, слегка пошатываясь и путаясь ногами в длинных полах своего иматия, он распевал:
Войдя в свою хатку, отец Берында повесил у натопленной печки свои промокшие лапти сушиться — только что прошёл буйный весенний дождь с синими молниями и великим грохотанием батюшки Илии Пророка и чернозём степной развезло по колено, — и вошёл босиком в чистую горницу. Он был доволен: за труды ему дали чёрного кочета, хлеб пшеничный да деньгами куну. А сверх того, он выпросил два добрых ломтя меду сотового.
Покачиваясь, отец Берында осмотрелся. В горнице было чисто. Глиняный пол был выметен. Сизая полынь была разбросана повсюду — от блох — и от неё шёл приятный, горьковатый запах. Из переднего угла ему значительно грозил перстом синий Христос, розовая Божья Матерь скорбно поникла главой, а блистательный Георгий Победоносец длинной пикой колол с белого коня зелёного змия, из пасти которого вырывалось красное пламя. Всё это привело отца Берынду в возвышенное и учительное настроение. Он вытащил из-под лавки окованную железом цареградскую укладочку, в которой хранилось все его имущество. Поверх старого иматия и небольшого запаса портянок лежало толстое рукописание. Оно досталось отцу Берынде в Цареграде от одного там умершего русского черноризца, который весьма прилежал книгам и был горазд писать. В рукописании этом заключалась ни много ни мало, как история всего рода человеческого. Берында не раз уже перечитывал творение усопшего черноризца и всё никак не мог достаточно насладиться мёдом премудрости его.
Берында, взяв рукописание, присел с ним к липовому столику. История открывалась, как и полагается, с самого начала рассказом о том, как сначала не было ничего — только Дух Божий носился над бездной… Потом надумал Господь сотворить мир: сначала землю, потом твердь или видимое небо, потом солнце, луну и звёзды, потом рыб, птиц и животных и, наконец, человека. Потом сделал Он этому человеку из его же собственного ребра жену, а она ему заместо того пакость со змеем подстроила…
Отец Берында тихонько рассмеялся: очень уж чудно рассказывал сегодня на кстинах сказку про злую жену гусляр прохожий!..
Жена эта не слушалась мужа как есть ни в чём, все делала наперекор ему. Однажды заметил он в лесу в малиннике глубокую яму и нарочно запретил бабе подходить к ягодам. Та наперекор пошла и свалилась в яму. Чрез три дня он пожалел её и, захватив бечеву, пошёл проведать её. Он опустил верёвку в яму, и сейчас же оттуда чертёнок вылез и стал слёзно просить мужика: «Ох, не гони меня назад в яму — там теперь поселилась какая-то баба: всех нас приела, прищипала, прикусала. Тошнёхонько!.. Я тебе за это чего хочешь сделаю…» И стал чертёнок входить в жён и дочерей богатых гостей, а мужик будто изгонял его и получал от того большие барыши. Наконец, чертёнку надоело всё это и он вышел из повиновения и, войдя в дочь богатого боярина, никак не хотел по приказанию мужика покинуть её. «Смотри! — сказал тот тихонько. — Злая баба из ямы вылезла и идёт сюда…» Чертёнок перепугался и вмиг покинул боярскую дочь. Боярин в награду отдал мужику полимения и выдал за него боярышню, а злая жена и по сю пору в яме с чертями сидит…
Отец Берында опять засмеялся: ловко удумал, кошка его задави!.. Но сейчас же спохватился, напустил на себя учительное настроение и снова взялся за чтение истории рода человеческого: как Господь напустил на род людской потоп всемирный, как строили люди незнамо зачем башню высокую, как плавал Иона во чреве кита по морям-окиянам… И дошлый черноризец весьма красно связал историю жидовинов с Еуангелием, а от Еуангелия весьма красносмотрительно перекинул эдакий духовный мост к императорам византийским, а оттуда — к князьям русским. Он вообще занимался, главным образом, пророками, апостолами, царями, князьями, патриархами, величественными кометами и другими знамениями важными и заметно пренебрегал жизнью повседневной и людьми происхождения подлого. Доведя повествование своё поучительное до того места, как Олег прибил щит на вратах Цареграда и как умилительно крестилась мудрейшая из человек княгиня Вольга, дотошный черноризец тихо в Бозе опочил. Берында завладел его рукописанием и раз до того вдруг разгорелся — в этот день знатные похороны в городе были, — что решил продолжать его дальше. Это было затруднительно: у самого память дырявая на старости лет стала, а
