спокойствие в городе… Ты понял, Анней?
— Понял, — спокойно отвечал Анней и поморщился: после попойки от цезаря, несмотря на все его притирания, несло острой и противной вонью.
— Ну, идите и действуйте. А вечером доложите, как и что. Но не забывайте лозунга: никакой пощады! Только этот язык они и понимают…
По римскому праву — величайшее из бедствий, которыми отравил тот умирающий мир человечество на долгие века, — раб был вещью. Раб не имел никаких прав. Его можно было заложить, подарить, обругать на улице зря, ударить, бросить на съедение рыбам или зверям. Жилища для рабов немногим отличались от хлева. В них рабы запирались на ночь скованными. Обычная казнь для рабов была распятие. Праздников для рабов не было. Волам давался раз в неделю отдых, а рабам справедливый Катон назначает работы и в праздники, такие, которые не требуют участия отдыхающего скота: они могут чистить сады, полоть луга, копать канавы, проводить дороги и прочее. Волов религия охраняла, рабов — нет. Как редкое исключение, среди рабов встречались очень образованные люди, которые со своими господами находились в прекрасных отношениях.
Целый день перед домом убитого префекта города стояли толпы народа.
— Говорят, что, пьяный, он ударил раба за то, что тот не сразу открыл ему дверь, — проговорил кто-то сумрачно.
— Болтай больше!.. Раб приревновал его к одной девушке…
— Ан к мальчику?..
— Может, и к мальчику… А вот теперь четыреста человек пойдут на казнь ни за что…
— Придёт и наш день! — угрюмо бросил какой-то исхудалый, кожа да кости, сутулый, но огромный раб в оборванной одежде. — Забыли Спартака-то?.. Так напомнить можно…
И, повесив голову, он зашагал тяжело прочь, сутулый, тёмный, страшный. Он был известен всем по своим выступлениям на тайных собраниях рабов. За сварливый характер его звали Скорпионом.
— А в сенате, сказывают, господа в рассуждения пустились: не пора ли дурацкий закон этот отменить, чтобы казнить за одного всех? Кассий крепко восстаёт против — он всегда за старинку тянет.
— Не за старинку, а за себя… Ежели старинка эта будет ему не выгодна, небось и Кассий хвататься за неё не будет.
— Известное дело… И крепко вздорили, говорят — пока не стало известно, что цезарь стал на сторону Кассия. Тогда, понятно, все хвосты поджали.
— Да неужели же, в самом деле, они казнят все четыреста человек?!
— А то смотреть будут?
Народ волновался… Когда стемнело, по разным потаённым уголкам города и за городом начали собираться тёмные тени. И были гневные речи, и грозные жесты, и, как будто не сообщаясь одно с другим, все эти тёмные собрания быстро пришли к соглашению: рабов префекта казнить не давать. Но так как среди рабов было немало таких, которым Спартак II не говорил решительно ничего и, во всяком случае, несравненно меньше, чем посещение ближайшего лупанария или даже просто несколько жарких партий в чёт и нечет в кабачке, то власти в ту же ночь знали уже о ночных собраниях все. И потому, когда утром из дома префекта города к Марсову полю, где был приготовлен погребальный костёр, под мрачные звуки флейт и хоровое пение нэний потянулось печальное шествие, сбежавшиеся со всех концов города рабы встретили везде сильные отряды преторианцев. В некоторых местах из толпы полетели в начальствующих лиц камни и головни, но осуждённых рабов прямо с похорон под усиленным конвоем повели на казнь к страшной Scala Gemoniae. Они шатались и выли и в глазах их было безумие. Матери судорожно прижимали к себе плачущих детей. И иногда, поднимая к небу руки, несчастные проклинали и богов бессмертных, и божественного цезаря, не знающих к бедным людям никакой жалости. Со ступеней храма Нептуна на них смотрела белая, величавая фигура. То был, окружённый своими учениками, Аполлоний Тианский. На этот раз он молчал…
Только к вечеру палачи управились со своим делом. По крутой, вырубленной в скале лестнице к Тибру стекала, застывая, кровь, и мутные волны понесли белые тела к морю. А ночью под звёздами снова везде в укромных уголках, полные бессильного бешенства, волновались тёмные тени.
— В самом Риме подняться нам никак нельзя, — сдавленным голосом говорил над тёмной, угрюмой толпой сутулый великан Скорпион. — Нас сомнут тут в час преторианцы да калигатусы. Пусть вся молодёжь, которая посильнее, бежит в леса, в горы, куда хочет, и там копит силы, запасы и оружие — грабежом. Мы сможем сговориться и с варварами, которые все смелее и смелее нападают на границы наши. Тех варваров бояться нам нечего — для нас страшны те варвары, которые тут, на месте, сосут кровь нашу… А семейные, старые, больные, малолетки, которым бежать нельзя, пусть портят орудия и скот и поджигают строения. Хуже не будет. Нам терять нечего, а потому нечего и бояться…
Стоявший ближе всех к Скорпиону старик, всем известный под именем Alauda, Жаворонка, внимательно слушал. В молодости был он сыном зажиточного крестьянина. Он был постоянно весел и всегда пел за работой — за это и дали ему кличку Жаворонок. Но вдруг цезарь приказал произвести набор, и Жаворонка оторвали от семьи и родимых полей и угнали в далёкую Германию. Много перенёс он там трудов, лишений, ран, но боги хранили постаревшего уже в походах Жаворонка и этим иногда приводили его в отчаяние. Когда при Германике вспыхнул на Рене бунт легионов, Жаворонок вместе с другими вексилариями[27] обступили вождя и молили его дать им, старикам, покой. Жаворонок взял даже руку Германика и заставил его ощупать беззубые десна, рубцы от ран на измождённом теле, показал сведённые ревматизмом пальцы. И старики своего добились: многих отпустили домой, на скудный паёк отставного воина. И когда теперь бессонными ночами старый Жаворонок продумывал свою долгую жизнь, он никак не мог понять, почему была она для него так безжалостна. Он служил Риму, но вот за все труды его ему брошена в одинокой старости — все близкие его перемёрли — корка хлеба, чтобы только-только не умереть с голоду. И почему не сидели римляне дома, почему, вместо того чтобы обрабатывать свои поля, они шли с огнём и мечом по соседям? Почему проливали они столько крови и слез? Почему, когда они, старики, вернулись к родным пепелищам, многие из них не нашли даже места, где стоял их дедовский дом и родовые святыни? Все вокруг было захвачено богачами, владельцами необозримых латифундий, на полях которых через пень-колоду работали рабы, которых такие же вот Жаворонки набрали по всем странам миллионы. Все было непонятно, кроме одного: кто-то хитрый его, весёлого Жаворонка, обманул, кто-то над ним жестоко насмеялся и кому-то, следовательно, надо за все это отплатить…
И старый Жаворонок от всей души соглашался с сутулой тенью Скорпиона, которая маячила среди звёзд и бросала в молчаливую толпу жёсткие, как камни, слова о беспощадной мести и о том светлом царстве свободы, которое скоро наступит для всех униженных и оскорблённых. И ещё больше, может быть, соглашался бы с великаном Жаворонок, если бы в душе его не двоилось: в последнее время он сошёлся с иудеями-нововерами, которые тоже обещали скорое освобождение всем трудящимся и обременённым, если только они будут кротки и твёрдо уверуют в Крестуса, удивительного вождя, который под звуки золотых труб скоро придёт на облаках, чтобы дать всем несчастным покой и радость навеки в дивных садах своих, где никогда не садится солнце. И были, по-видимому, эти иудеи люди добрые: они помаленьку подкармливали старого Жаворонка и утешали его сердце добрыми словами…
— Всех не передавят, — грозно гудел среди звёзд сутулый Скорпион. — Четыреста человек в Тартар они отправить сумели, а четыреста тысяч и они не отправят. И кроме того, не они нам нужны, а мы им, и в этом наша сила. И вот пусть все те, которые уйдут в горы, займут вместе с варварами все дороги, ведущие в этот проклятый город, а когда они будут близко, поднимемся тут мы с огнём и мечем и враз сравняем проклятое гнездо волков этих, — они не постыдились на Капитолии выставить мать свою волчицу! — и положим основание царству свободы и справедливости для всех — кроме тех, кого мы без милосердия истребим, как врагов народа. Цезарь не защитник наш, но враг. Не друзья нам жрецы всех этих бесчисленных храмов. Враги нам все эти вельможи и богачи, которые в мраморных дворцах своих каждую ночь упиваются вином и предаются самому свинскому разврату… Нет у нас друзей нигде, а всюду только враги. И — смерть врагам нашим!..
— Смерть!.. — раздался сдавленный крик сотен глоток. — Смерть!..
Старый Жаворонок, уставший за долгую жизнь от убийства и крови, вышел из толпы и, сгорбившись, поплёлся к садам Лукулла, где в одной глухой улочке в этот вечер должно было быть собрание у одного
