повиновении властям, поставленным от Бога, но теперь ему невозможно было верить, что Бог особенно был озабочен поставить Нерона во главе всего Рима и дать Тигеллину власть терзать людей. И неужели же верные за свою веру только того и достойны, чтобы быть брошенными зверям? За что?! Где же Господь, где десница Его? Чего же он ждёт? Что он молчит?.. И Павел терзался: он ошибся!
Он ошибся. Было бы много лучше следовать той стезе, на которую с рождения поставила его судьба. Горячая голова его влекла не только его, но и сотни, а может быть, и тысячи людей на этот путь непонятных страданий… В живом воображении его вставали милые — о, как теперь были они милы! — картины Азии, которую он исходил всю со словом, как ему казалось, спасения. Он видел сияющий Кадмус в лазури неба, подобный Олимпу, видел плодородные долины с рыбными реками, гулкими водопадами и аистами, гуляющими по лугам, он видел опалённые вершины Фригии и смеющуюся долину Ликуса, подобную жилищу бессмертных. Видел он и пышный Коринф с его грешной жизнью, и Фессалоники, живописно раскинутые по холмам Фермейского залива, и Филиппы на Эгнатиевой дороге, где было столько милых его сердцу людей во главе с доброй Лидией… И вот всему конец. Зачем же было все, что было? Неизвестно! И душу сжимал страх… Но — спохватился он — и раньше ведь немало бедствий перенёс он и все же всегда, милостью Божией, выходил из испытаний невредимым. Конечно, и теперь Господь, испытав его, снова восстановит его, и снова будет он делать дело Господне по всей земле. Вот мечтал он о жизни тихой или в Филиппах, около Лидии, или в Эфесе с Теклой — нет, это было малодушие! Он снова препояшет пояс свой и пойдёт в Испанию, в Британнию, всюду, чтобы вся земля услышала слово Господне… А там и конечная победа, которую обещал Господь своим верным…
— Учитель, — услышал он вдруг взволнованный голос Перпетуи. — Один из наших рабов предал меня и к нам сейчас явятся солдаты. Уходи скорее, учитель…
Опять все в нем рухнуло и страх сковал его.
— А ты? — стараясь не показать малодушие, едва выговорил он.
— Я останусь, — отвечала Перпетуя, и все милое лицо её вдруг просияло. — Я что? Я только простая женщина. А ты нужен людям. Вот тут в кошеле золото, а в узелке немного пищи… Пойди к Пантерусу или к Жаворонку — они не наши, но люди добрые, и у них искать тебя не будут. Но скорее только, скорее…
Она сама выпустила его в садовую калитку, выходившую в глухой переулок, и он, выглянув осторожно из-за угла, увидел, что в конце улицы уже шагают к её дому своим тяжёлым шагом калигаты.
И загрохотали кулаки в дверь:
— Отворяй!..
В окнах мелькнули бледные лица. Старики в ужасе бросились к Перпетуе. Она сидела около своих малюток. Лицо её сияло. Она понимала, что играет с ними в последний раз. Она не раз слышала от своих родственников — они все были язычниками, — что если обвинение христиан и ложно, то умные люди должны всячески поддерживать его: город очистится от всех этих болтунов и все успокоится. Лучше бы и всех иудеев вычистить, но, как ходили слухи, император запретил трогать их… Перпетуя знала все это и, прощаясь со своими малышами, вся сияла великой жертвой своей. И, когда внизу опять раздался грубый стук в двери, она судорожно прижала обоих к себе и застыла в страдании. Вдруг двери широко распахнулись и к ней бросились отец, весь уже белый, и мать, больная и несчастная из-за этой веры новой её.
— Отрекись! — лепетали старики в слезах. — Принеси жертву богам… Пожалей хотя своих крошек — как будут они расти без матери?.. Отец, что же ты? Целуй ноги её, моли!..
И старик, весь в слезах, на коленях умолял о пощаде. А внизу грохотали в дверь кулаками и бегали перепуганные рабы, не смея отворить и не смея не отворять.
— Именем великого цезаря!..
— Перпетуя, радость моя, дочь… Пощади нас всех…
Она побелела.
— Родные… милые… не терзайте меня, — молила она, сжимая на груди руки. — Не горюйте, не плачьте, не отчаивайтесь: я счастлива доказать Ему любовь свою…
— Кому Ему? — ломал руки старик. — Ты много говорила нам о нем, но… дитя моё, это все какой-то бред расстроенной головы… Ты прежде всего думай о детях твоих. Цезарь шутить не будет… Пусть ложь, что ваши сожгли город, — как же могу я поверить, что ты поджигательница?! — но так он хочет. И так будет…
Весь дом задрожал от неистового стука в дверь. Раздались грубые ругательства. Прохожие останавливались на улице и ждали, что будет.
— В последний раз: именем цезаря…
Старый привратник, трясясь, отворил дверь, и дом сразу наполнился грохотом тяжёлых калиг и лязгом оружия.
— Где они? Веди…
— Перпетуя, всеми богами заклинаем тебя, именем деток твоих, любовью нашей, всем, что есть ещё на земле святого… Перпетуя…
— Если Ему нужна моя жертва, я готова…
Прекрасное молодое — ей было всего двадцать два года — лицо её рдело. Она слышала горький плач перепуганных малюток, захлёбывающиеся рыдания стариков, слышала, как с одного конца дома бежит её муж, а с другого с шумом надвигается солдатня. Двери с грохотом распахнулись.
— Мы ищем христиан, — суровым басом проговорил центурион. — Нам указано, что в этом доме скрываются двое. Где они?
— Я христианка, — выступила вперёд Перпетуя. — А другого нет.
— Где же он?
— Его нет. Я только что выпустила его через сад, чтобы он поспешил скрыться.
— И он оставил женщину нам, а сам поспешил скрыться? — усмехнулся центурион. — Ну, если все христиане такие храбрецы, так работы нам будет немного.
— Так просила его я. Он нужен людям.
— Мы тоже люди, ergo — он нужен и нам. Ха-ха-ха…
— Его нет.
— Тогда собирайся ты.
— Я готова. Только… толь… ко…
Вся побелев, она склонилась к детишкам. Они прятались в складках её платья и горько плакали. Вкладывая в поцелуи всю свою любовь к крошкам, она долго миловала их, то того, то другого, а потом встала и обратилась к мужу. Он не верил своим глазам.
— Перпетуя, ради всего святого… Я ли не любил тебя?
— Раз Он повелел, я должна идти.
Мать рвала на себе седые волосы. Отец рыдал, опершись за стену. Она наспех, чтобы не мучить их, обняла их одного за другим, оторвала их от себя и обратилась к центуриону:
— Я готова.
Мимо сгрудившихся перепуганных рабов она вышла на улицу и, окружённая солдатами, направилась к соседней тюрьме. Старик-отец вырвался вслед за ней из дому — мать каталась по полу и рвала на себе волосы, — шатаясь, догнал её, перегнал и первым прибыл к воротам тюрьмы. Вокруг него сразу собралась толпа: вид его был страшен. И когда Перпетуя подошла, рдея, к воротам, он, простирая к ней старые, дрожащие руки, снова рухнул перед ней на колени:
— Перпетуя… Одно твоё слово, я бегу к префекту и ты будешь с нами… Перпетуя… Молю тебя!
Она осияла его своими прекрасными глазами, грустно и покорно улыбнулась и — не сказала ни слова. У неё не было больше сил. Он опять рухнул на землю, рвал на себе белые редкие волосы и исступлённо проклинал Христа. И она, дрожа всем телом, прошла мимо него и скрылась за железными воротами…
В лицо ей ударило нестерпимое зловоние. В сумраке под каменными закопчёнными сводами она увидела жалкую толпу людей. Тут были старики, мужчины в цвете лет, молоденькие девушки, матери с маленькими детьми, были люди, судя по одежде, богатые, были нищие, был один воин, были иудеи, греки, римляне, сирийцы, был один негр. И вдруг знакомая улыбка беззубого рта мелькнула перед её глазами. Она вгляделась: то был Жаворонок. Рядом с ним, понурившись, сидел старый Пантерус: их уличили в сношениях с христианами. Оба старика при аресте клялись, что они совсем не христиане, что они готовы хоть сейчас принести жертвы всем богам, но властям вся эта комедия надоела. Тигеллин, узнав, что префект многих
