- А ты не смотри.
Мне нужна поддержка, и я обращаюсь к Верке:
- Смотри-ка, будет мне указывать, плевать или не плевать!
Верка, не поворачивая головы, говорит вдруг с отчетливо взрослой злобой:
- Едут, едут на нашу голову... И чего едут - немец их и так не тронет...
Харри вскакивает с досок, наклоняется к Верке и говорит по-русски, произнося слова четко и раздельно, как человек, который только что их выучил:
- Наш отец командир. Маму убили в пути. Бомба, понятно! А ты дурак! Твой хлеб не надо.
Он сдергивает брата с досок, и они уходят.
Мне стыдно за Верку и за себя, хотя признаваться в этом неохота.
- Слыхала! - говорю я Верке с оттенком презрения, чтобы показать свою непричастность к тому, что произошло, хотя чувство стыда такое, словно не Верка, а я те слова произнес. А все потому, что смолчал и Верку не одернул при них, а, значит, - молчанием своим согласился с нею. Мало того: сам подал повод ко всему...
И, еще больше разозлившись на себя, говорю ей сквозь зубы:
- Дура...
Верка глядит на меня в упор и с ненавистью произносит:
- Вам что, у вас запасы.
Чудовищно! Какие запасы? Нет у нас никаких запасов! Что было съедено давно.
- Ты... ты... - Я не нахожу слов.
- Запасы! - кричит Верка с наслаждением. - Запасы!
- Ах вот что...
В слепой ярости я хватаю Верку за руку и тащу ее за собой. Она упирается, ревет, но я сильнее. Я тащу ее на лестницу, она хватается за перила. Я отрываю ее руки от перил, а сам повторяю, задыхаясь от борьбы:
- Запасы, да?.. Запасы, значит?..
Так я втаскиваю Верку в нашу квартиру, толкаю на кухню.
- На, гляди!
Я сую ее головой в пустые кастрюли, громыхаю чистыми пустыми сковородками, трясу над ее ухом пустыми банками из-под крупы.
Потом я веду ее в комнату, зачем-то выдвигаю ящики комода, распахиваю буфет...
- Говори: есть запасы?
Верка устала, притихла, только всхлипывает. Я тоже устал, у меня кружится голова.
- Ну, говори.
Продолжая всхлипывать, она качает головой: нет, мол...
- То-то. Иди домой.
От Сережи я получил всего одно письмо. Он писал, что живет на берегу Волги, каждый день плавает и поставил перед собою цель до конца лета форсировать реку. Еще он писал, что ни с кем не дружит, что убежал бы обратно, да мать жалко - болеет.
А в конце письма было вот что:
'Я Матроса твоего одному человеку подарил, сыну нашей хозяйки, Костя его зовут. Ты не обижайся, Костю на фронт призвали, на Балтику. Когда я пришел с ним прощаться, он обклеивал фотокарточками свой сундучок. Я пришел, а он говорит: 'Видишь, Серега, место пустое осталось. Дай Матроса твоего - дырку заклеить'. Я сказал: 'Не могу, это подарок'. Он говорит: 'Ты, Серега, жмот'. И заплакал. И говорит: 'Я, Серега, фронта не боюсь. Я боюсь, что меня первая пуля убьет. А мне надо фрицев сотни три положить. За отца, за брата Витю...' Я говорю: 'Не плачь, на Матроса...' Вот как было. А про тебя я ему рассказал и адрес твой дал. Костя обещал зайти, если будет в городе...'
Война подступила совсем близко. Она окружила город.
Дул сухой длинный ветер, такой жаркий, словно он вырывался из громадной гудящей топки. Порой в этой топке сжигали что-то ядовитосладкое, обжигающее глаза. Это горели сахар, хлеб, мясо, подожженные бомбами врага.
Ветер дул с одинаково ровной силой днем и ночью. Куда бы ты ни шел, ветер не давал передышки. Улицы казались гигантскими трубами, по которым перегоняли горячий тусклый воздух.
Неизменно упругий напор ветра был непонятен. Прятаться от него за углом - бессмысленно. Ветер поворачивал следом, и здесь, на повороте, у него только прибавлялось силы.
Ветер гнал песок и пыль. Никто не мог смотреть ему прямо в глаза.
Песок хрустел на зубах, стучал по стеклам, картаво кричал под ногами.
Через город шли бесконечные отряды пехотинцев. Люди узнавали об этом, еще не видя их, - по грузному впечатыванию сапог в песок. Тогда люди выходили из подворотен и молча провожали взглядом солдат, цвет которых сливался с цветом ветра. Даже глаза солдат, если удавалось в них заглянуть, были того же, песчаного, цвета.
Солдаты шли молча, и жители стояли молча.
Враг был близко. Ветер доносил его дыхание.
Среди жителей на тротуаре стояли Девочка и Кавалер. Кавалер крепко сжимал в руке эфес своей длинной шпаги.
Девочка сказала:
- Ты тоже уйдешь на войну? Как Матрос и как эти солдаты?
Вместо ответа Кавалер погладил ее по руке.
- А как же я? - спросила она.
- Мне грустно оставлять тебя, - сказал Кавалер, - но выхода нет. Потерпи немного, война кончится, мы победим и вернемся.
Он удивился, почему Девочка не плачет. Ему было бы легче, если б она заплакала.
На следующий день Кавалер отправился в ополчение.
Седые усталые командиры, что принимали добровольцев в отряды, переглянулись между собой и еще усердней задымили папиросами. Потом главный командир охрипшим от приказов голосом спросил:
- Кто вы?
- Кавалер, - ответил наш Кавалер, который думал в эту минуту о вещах возвышенных и героических.
- То есть? - переспросил главный командир, которому показалось, что он ослышался. - Инженер, что ли?
- Кавалер, - повторил наш Кавалер.
Один из командиров хмуро сказал:
- Шутник, видно...
А другой, улыбаясь своей догадке, воскликнул:
- Наверно, этот товарищ - орденоносец!
Перья уже готовы были уважительно заскрипеть, но Кавалер скромно сказал:
- У меня нет орденов.
- Кто же вы? Кем работаете? - строго спросил главный командир.
- Работаю? - удивился Кавалер и покачал головой.
Тогда тот, самый хмурый, гаркнул:
- Да вы умеете что-нибудь, черт подери?!
Кавалер потянулся было за шпагой и перчаткой, но вовремя вспомнил, зачем пришел сюда. Он взял себя в руки и сказал:
- Я танцую, играю на музыкальных инструментах, читаю стихи... - И надменно добавил, в упор глядя на хмурого: - И недурно владею шпагой.
- Так бы и заявили сразу, что артист, - облегченно вздохнул главный и крикнул: - Дайте ему оружие!
Кто-то вышел в соседнюю комнату и, вернувшись, протянул Кавалеру маленькую серебристую флейту.
СЕРДЦЕ УРАГАНА
Тетя Маша собрала нас, ребятишек, посреди двора. Надо было таскать на чердак мешочки с песком - на случай если фашисты бросят зажигательные бомбы.
- Встанете цепочкой на лестнице, - сказала тетя Маша, - и будете передавать друг другу...
