бабушка, когда он вернулся домой, - мать уехала отца проведать, будем вдвоем хозяевать. Садись обедать...
Иван лениво похлебывал щи, а бабушка шаркала по комнате валенцами взад-вперед, взад-вперед и - слава богу! - ничего про школу не спрашивала. По правде говоря, у нее вообще не было такой привычки. Она считала - это дело родительское.
- Да, бабушка, - вспомнил Иван, - Григорий Ильич просил тебя в школу зайти. Не из-за меня, не бойся! Он сказал - дело к тебе...
- Знаю я его дела, - сказала бабушка и села за стол напротив Ивана. Просит, чтоб я вам про войну рассказывала. Партизанщину вспомнить просит. А я не хочу.
- Почему? - спросил Иван.
- Чего душу-то бередить, - строго сказала бабушка и поглядела в окно.
Весь остальной день она провела в беспокойстве, вздыхала, разговаривала сама с собой, топталась вокруг Ивана. Вечером сказала:
- Ну, садись рядышком.
Он послушно сел.
- Ты меня спрашивал: зачем дубок на пути посажен? Помнишь?
Иван кивнул.
- Он на том месте посажен, где Володю убило...
Это Иван знал - что Володю, маминого брата, убило миной во время войны, а больше ничего не знал.
- Помню, зима ранняя была, - рассказывала бабушка, - в октябре снег пошел, ветер страшенный такой, колючий, не выйти - глаза слепит, щеки обжигает... Ночью пришли ко мне партизаны. Гриша вот, Григорий Ильич ваш, а с ним еще двое. Одного не помню, а другой - Федоров Никифор - отчаянный мужик был, его внучок с тобой учится... Гриша у них за начальника. Я впустила и обмерла - а ну как узнает кто! У меня ребята малые! Володе-то уж восемь исполнилось, а Надя, мама твоя, только еще за стеночку держалась, ходить училась...
Гриша говорит: 'Ты, Васильевна, не серчай, что мы к тебе пришли. Твой дом крайний, а дело важное - не терпит...' А тогда и верно наш дом крайний был, это теперь он в середке. Улица длинная стала. 'Мы, - говорит, Васильевна, насчет теплой одёжи. В отряде больные, раненые, зима на носу. Поговори с бабами. Пускай принесут, чего не жаль. А мы через три дня придем опять. Только ты смотри, - говорит. - В случае чего - скажи: на бедность, мол, собираю...'
Что делать, пошла я. Знала, к кому идти. К самым надежным толкнулась. И все же у кого-то от языка отклеилось - пришли за мной полицаи. 'Кому, Васильевна, зимнее собираешь?' - 'Да что вы, - говорю, - на бедность я! Муж на войне, дети малые!..' - 'Ладно, - говорит Сарычев, - знаем, какая ты гнида красная, пойдем, там разберутся...' Их было два брата Сарычевых оба полицаи.
Привели меня на старую конюшню, теперь ее нету - на кирпич разобрали, а тогда в ней тюрьма была, в стойлах арестованных держали. У ворот солдат немецкий, а я одна в конюшне в этой... 'Ну, - думаю, - устроят засаду, партизан перебьют, а там и меня кончат, и ребят не пожалеют...' Плакала я, плакала, слезы кончились - стала думать, а что под замком придумаешь? Вдруг слышу - разговор у часового с кем-то, и голос знакомый вроде. Прислушалась - Володин голосок! 'Ох, - думаю, - куда ж ты пришел, миленький мой, уходи скорей, забьют ведь!..' А крикнуть боюсь: как бы не сделать ему хуже... Замерла, слушаю... Володя говорит часовому: 'Дяденька, у меня мама там, муттер, понимаете? Она голодная, я ей картошки принес, пустите меня на минуточку...' Солдат, слышу, смеется: 'Гут, гут, карашо! Карош малшик! Шнель, киндер, шнель!' И пустил Володю. Володя вцепился в меня - одно твердит: 'Мама, мама, мама...' Я его еле оторвала, встряхнула, чтоб он в себя пришел, и говорю: 'Володенька, найди дядю Гришу. Скорей найди. Скажи, чтоб не приходили партизаны, засада будет, поубивают всех, и нас с тобой - тоже...' Он как прижмется ко мне: 'Нет, нет, не поубивают!..' - и кинулся к воротам. Потом вернулся - вспомнил про картошку. Поцеловала я его - и побежал. Слышу - кричит часовому: 'Данке, дяденька, данке!' Наслушался немецких слов, запомнил. Способный был.
Ночь прошла, новый день идет - меня не трогают. Ну, думаю, так и есть - партизан ждут. К вечеру сменился часовой, опять заступил тот, давешний, и тотчас Володя появился. Слышу - веселый, смеется. А немец: 'Киндер, гут!..' Потом вдруг Володя запел 'Катюшу'. Я испугалась - что это он?!. Слышу, часовой тоже подпевает, вернее - мычит. Кончили петь часовой говорит: 'Гут, карашо', и слышу - замок гремит...
Володя кинулся ко мне: 'Не придут, мама, не придут партизаны, я нашел, сказал...' Тут уж я волю дала слезам, а он давай меня успокаивать: 'Не бойся, мама, я еще к тебе приду, я Ганса обману, он думает, я ему друг, а я его ненавижу! Ты не сердись, что я с Гансом 'Катюшу' пел, а то бы он меня к тебе не пустил. Я хитрый!' И смеется. Мальчик ты мой дорогой, думаю, хитрый он!.. - Бабушка смахнула слезу и продолжала: - На следующий день привели меня в комендатуру. С переводчиком пошел разговор. 'Зачем тебе три полушубка?' Я говорю: 'Дети у меня, господин офицер. Два продам, один себе оставлю...' - 'Побираться больше не смей, - говорит, - еще с чем-нибудь попадешься, будет другой разговор'. - 'Спасибо, - говорю, господин офицер!' А у самой от радости сердце выскакивает. Немец покосился на старшего Сарычева, на Степана - тот у двери стоял, - и сердито что-то по-своему сказал. Переводчик говорит: 'Вы, господин Сарычев, обещались живого партизана показать, где он? Мы его не видим что-то...' Сарычев каблуками щелкнул, на меня окрысился: 'Не верьте бабе, господин офицер!' Тут я озлилась. 'Ах, так, - думаю, - ну ладно! Покажу я тебе сейчас 'гниду красную'!' Говорю переводчику: хочу, мол, господину офицеру наедине пару слов сказать. Офицер махнул Сарычеву - иди, мол. Тот неохотно уходил. Налево кругом, а на меня глазом. Глаз кровью налит!
Остались мы с офицером и переводчик. Офицер какой-то хлипкий был, желтый весь, больной, наверно. Морщился все и висок тер.
Я говорю: 'Вы, господин офицер, соринку заметили, а бревна в глазу не видите. У вас, - говорю, - скоро все имущество растащат'. Вижу, нахмурился. 'Знаете, - говорю, - что у Сарычева Степана полон дом вашего немецкого добра? К вам, - говорю, - две машины шли? Шли. Партизаны на них напали? Напали. Охрану перебили, а тут Сарычев со своими подоспел. Отогнал партизан. А куда имущество ваше с машин девалось, знаете? Продукты где? Думаете, партизаны захватили? Нет, - говорю, - Сарычев обманул вас, ночью все к себе перетащил...'
Офицер прищурился, нехорошо так. 'Ты, - говорит, - фрау, за свои слова отвечаешь?' - 'Да вы не сомневайтесь, - говорю, - господин офицер, это вся деревня знает, да сказать боится. Только вам и невдомек. И еще, говорю, - если все так, как я сказала, вы меня Сарычеву не выдавайте. У него брат, он мне мстить будет...' Офицер кивнул: ладно, мол.
Увели меня.
Сижу опять в своей конюшне, думаю: 'Господи, не дай Сарычеву вывернуться!..' Немцы сами грабители хоть куда, а у себя воровства не терпят. У нас парнишечку расстреляли за ящик галет, а тут две машины добра всякого. Шутка ли!
Скоро слышу - Володя прибежал. Часовой его без всяких разговоров ко мне пропустил. 'Мама, - говорит, - что делается! У Сарычева обыск, шинели нашли, белье, сапоги, на огороде ящики выкопали с консервами...' А я его по голове глажу: 'Ладно, сынок, ладно...'
Тут часовой заглянул: 'Володья, шнель!' И показывает: убегай, мол!
Только Володя выскочил - приводят Сарычева. Избитый, руки связаны. Бросили его на солому, а он увидел меня, кровавой слюной харкнул и хрипит: 'Гнида, берегись!..' А меня к выходу толкают: 'Иди, иди...' Я - бегом домой.
И такой страх меня взял, Ваня, передать не могу. До тех пор храбрая была, как дура какая, а тут все жилочки трясутся. Собрала я ребят, кое-что в мешок похватала, их на санки, сама впряглась - и в лес. Думаешь, знала, где партизаны? Знала, что в лесу - и все. Едем, мама твоя плачет, Володя ее успокаивает, я молчу, от страха извелась вся: а вдруг погоня?..
Все же бог не оставил - нашла партизан. До самого освобождения с отрядом кочевала. Скоро из деревни пришла весть: Степана Сарычева немцы расстреляли, а Семен Сарычев, брат его, ходил по деревне пьяный, грозился меня извести. Дружки ему советовали: 'Спали дом', а он вроде бы так сказал: 'Спалишь - не вернется. А к дому завсегда придет. Я терпеливый. Подожду'.
Бабушка помолчала, перебирая пальцами концы головного платка. Иван смотрел на нее так, словно
