Он остановился, я тоже. Мы находились у окраины деревни, напротив дома вдовы Инголд. Вагрант пристально посмотрел на меня.
- Нет важного дела и нет друга. И разговаривает с вагрантами. Сколько же тебе лет, Уилл?
- Тринадцать.
- Ты мал ростом. Значит, на будущий год тебе наденут шапку?
- Да.
Я видел, что вдова Инголд смотрит на нас из-за занавески. Вагрант бросил взгляд в ее окно и вдруг начал нелепо приплясывать посреди улицы. Хриплым голосом он запел:
Под зеленым деревом
Летом хорошо лежать,
Под приятным ветерком
Вместе с птичкой распевать.
И всю остальную часть пути до дома вагрантов он нес чепуху, и я был рад расстаться с ним.
Мой интерес к вагрантам был замечен, и вечером отец отругал меня за это. Иногда он бывал строг, но вообще-то отличался добротой; просто он видел мир только в черном и белом, и ему трудно было проявить терпение, если он считал, что имеет дело с глупостью. Он не видел смысла в том, что мальчишка бродит вокруг дома вагрантов; конечно, о них нужно заботиться, давать им пищу и убежище, но и все. Меня сегодня видели с вновь прибывшим, который кажется еще глупее остальных. Это плохо, и злые языки уже начали работать. Он надеялся, что больше ни о чем подобном не услышит. Я ни под каким предлогом не должен ходить в дом вагрантов. Понятно?
Я сказал, что понял. Я понял также: в этом было нечто большее, чем просто недовольство из-за разговоров. Отец слушал новости о других деревнях и городе, но к сплетням и пересудам относился с презрением.
Я подумал, не скрывается ли за его отношением нечто иное, худшее. У него был старший брат, ставший вагрантом; об этом у нас никогда не говорили, но Джек уже давно рассказал мне. Говорили, что такая слабость передается по наследству, и, может, отец считал мой интерес к вагрантам плохим предзнаменованием перед надеванием шапки в следующем году. Это было нелогично, но ведь человек, нетерпимый к глупости, может иметь свои слабости.
Вспомнив, как странно вел себя новый вагрант в присутствии других, я решил выполнить приказ отца и несколько дней держался в стороне от их дома. Дважды я видел человека, назвавшегося Озимандиасом, он разговаривал сам с собой на улице и кривлялся, и я прятался от него. Но на третий день я пошел в школу не задами, вдоль берега реки, а по улице, мимо церкви и мимо дома вагрантов. Там никого не было, но когда в середине дня я возвращался, то увидел идущего навстречу Озимандиаса. Я ускорил шаг, и мы сошлись на перекрестке. Он сказал:
- Здравствуй, Уилл! Я не видел тебя много дней. Что у вас случилось, мальчик? Чума? Или простуда?
Он заинтересовал, даже зачаровал меня, и я понимал, что пришел сюда не случайно, а в надежде увидеться с ним. Я сознавал это, но в тоже время понимал: мне следует держаться от него подальше. Поблизости никого не было, но другие дети, возвращающиеся из школы, могли увидеть нас, да и на другой стороне улицы стояли знавшие меня люди.
- Я был занят эти дни, - сказал я и приготовился уходить.
Он взял меня за руку.
- Что случилось, Уилл? Тот, у кого нет друзей, может ходить куда угодно и уделить несколько минут для разговора.
- Я должен идти, - сказал я. - Меня ждет обед.
Я отвернулся. После недолгой паузы он убрал руку.
- Тогда иди, Уилл. Хоть не одним хлебом жив человек, но хлеб ему тоже нужен.
Тон у него был веселый, но в нем слышалось еще что-то. Разочарование? Я пошел, но, пройдя несколько шагов, оглянулся. Он смотрел мне вслед.
Я сказал негромко и, запинаясь:
- Вы выходите в поля?
- Когда светит солнце.
- Дальше по дороге, где мы впервые встретились, есть старые развалины, справа; там у меня убежище, вдали, около кустов. Вход через обвалившуюся, арку. Там увидите красный камень, похожий на стул.
Он мягко сказал.
- Я слышу, Уилл. Ты проводишь там много времени?
- Обычно иду туда после школы. Он кивнул:
- Так и делай.
Внезапно взгляд его устремился к небу, он поднял руки над головой и закричал:
- И в тот год пришел пророк Джим, а с ним войско ангелов на белых лошадях; они подняли облачную пыль, а искры от их копыт подожгли хлеб в полях и зло в человеческих сердцах. Так говорит Озимавдиас... Селах! Селах! Селах!
Показались другие дети. Я оставил его и заторопился домой. Я слышал его крик, пока не миновал церковь.
Я шел мимо школы к убежищу со смешанными чувствами ожидания и тревоги. Отец сказал, что надеется больше не услышать о том, что я общаюсь с вагрантами, и прямо запретил мне ходить в их дом. Я исполнил вторую часть его требований и предпринял меры, чтобы выполнить первую. Но у меня не было сомнений, что мое теперешнее поведение он воспримет как открытое неповиновение. И ради чего? Ради разговора с человеком, чьи слова представляли собой странную смесь смысла и бессмыслицы, причем бессмыслица явно преобладала. Не стоило.
И все же, вспоминая проницательные голубые глаза под спутанной массой рыжих волос, я не мог не почувствовать: за этим скрывается нечто такое, что заставляет меня рисковать. По пути к развалинам я внимательно осматривался и позвал только, когда приблизился к убежищу. Но там никого не было. И еще долго никто не появлялся. Я уже начал думать, что он не придет, мозг его слаб, он не понял мои слова или забыл о них, когда услышал стук посоха. Выглянув, я увидел Озимандиаса. Он был менее чем в десяти ярдах от входа. Он не пел и не говорил, а двигался молча, почти украдкой.
Меня охватил новый страх. Рассказывали, что когда-то давно один вагрант убил детей во множестве деревень, прежде чем его поймали и повесили. Правда ли это? Может, и этот такой же? Я пригласил его, не сказав никому ни слова, а крик о помощи отсюда до деревни не долетит. Я замер у стены убежища, собираясь пробежать мимо него и оказаться в сравнительной безопасности снаружи.
Но первый же взгляд на него успокоил меня. У него было доброе лицо. Безумец или нет, но этому человеку можно было верить. Он сказал:
- Вот я и нашел тебя, Уилл. - Одобрительно осмотрелся, - хорошее местечко.
- Его устроил мой брат Джек. У него руки лучше моих. - Тот, кому этим летом надели шапку?
- Да.
- Ты видел это? - Я кивнул. - Как он с тех пор?
- Хорошо, но он стал совсем другим.
- Стал мужчиной.
- Не только.
- Расскажи мне.
Я колебался, но его голос и лицо внушали доверие. Я понял также, что он говорит естественно и разумно, без странное слов и архаических фраз, которые он употреблял раньше. Я начал рассказывать, сначала несвязно, потом все более легко, о том, что говорил Джек, и о моих последующих размышлениях. Он слушал, иногда кивал, но не прерывал. Когда я кончил, он сказал:
- Скажи мне, Уилл, что ты думаешь о треножниках?
Я задумчиво ответил:
- Не знаю. Я привык к ним... и боюсь, а теперь... У меня много вопросов.
- Ты задавал их старшим?
- Что это дало бы? Никто не говорит о треножниках. Об этом узнаешь еще ребенком.
- Хочешь, я отвечу тебе? Такие, как я, могут ответить.
