поела и ушла.
Однако, когда минут через десять я поднялся наверх, она стояла в коридоре, прислонившись спиной к моей двери.
- Мистер Шеннон, мне хотелось бы поговорить с вами, - сказала она каким-то неестественно-натянутым тоном.
- Только не сейчас, - ответил я. - Я устал. Я занят. И к тому же у меня в комнате не прибрано.
- Тогда зайдемте в мою. - Она решительно поджала губы.
Она открыла свою дверь, и не успел я что-либо возразить, как уже стоял в ее маленькой комнатке, которая по сравнению с моей неопрятной захламленной каморкой могла служить образцом чистоты и порядка. Я впервые был у нее, и сейчас, глядя на ее узкую, аккуратно 'заправленную' белоснежную постель, на вязаный, ручной работы, коврик, на фотографию ее родителей в блестящей серебряной рамке, стоявшую на маленьком столике рядом с аккуратно разложенными гребенкой и щеткой, я смутно припомнил, как она однажды сказала, что, желая помочь мисс Эйли, прибирает свою комнату сама.
- Присаживайтесь, мистер Шеннон. - И, заметив, что я собираюсь примоститься на подоконнике, она добавила с легким оттенком иронии: - Нет, нет, не там... возьмите, пожалуйста, стул... такому джентльмену, как вы, не пристало сидеть на подоконниках.
Я испытующе взглянул на нее. Она порывисто дышала и была бледнее обычного - от этой бледности ее темные глаза под припухшими веками казались еще темнее, а круги под глазами стали совсем черными. Кроме того, я с удивлением заметил, что она дрожит. Но заговорила она твердым голосом, презрительно скривив рот и не сводя с меня глаз:
- Я очень многим обязана вам, мистер Шеннон. Право же удивительно, как это вы, человек столь высокопоставленный, могли снизойти до такого бедного создания, как я, дочь какого-то пекаря!
Я невольно слушал ее, хоть и угрюмо, но внимательно.
- Вы, очевидно, заметили, что я отсутствовала несколько дней. Не хотите ли знать, где я была?
- Нет, - сказал я. - Не хочу.
- И все-таки я расскажу вам, мистер Шеннон. - Темные глаза ее сверкнули. - Я была в ваших родных местах. Каждый год наша община разбивает где-нибудь лагерь, и мой отец выступает на молитвенном собрании под открытым небом. Вам это, возможно, покажется забавным, но я езжу с ним. В этом году наш лагерь был разбит в Ливенфорде.
Я начал смутно догадываться, к чему она клонит, и настроение мое стало еще мрачнее.
- Надеюсь, палатка не обрушилась на вас.
- Нет, не обрушилась, - запальчиво ответила она, - хотя я уверена, что вам бы этого очень хотелось.
- Нисколько. Я люблю цирковые представления. Так что же вы там делали? Прыгали сквозь обручи?
- Нет, мистер Шеннон. - Голос ее дрогнул. - Мы замечательно, плодотворно выполнили свою миссию. В Ливенфорде, видите ли, есть немало хороших людей. Я познакомилась кое с кем из них после нашего первого собрания. Там была одна чудесная старушка... некая миссис Лекки.
Хоть я и крепко держал себя в руках, а все-таки вздрогнул. Правда, я больше года не видел ее, но разве мог я забыть эту упрямую женщину, которая была и опорой и бичом моего детства, эту неповторимую особу, носившую шесть нижних юбок и ботинки с резинкой сбоку, чье ложе я разделял в возрасте семи лет, любительницу молитвенных собраний под открытым небом, ревеня и мятных лепешек, которой сейчас - как я быстро прикинул в уме должно быть, уже восемьдесят четыре года! Это ведь была моя бабушка.
Глаза стоявшей передо мною мисс Лоу метали молнии - она увидела, что задела меня за живое. Внезапно она затряслась, словно в ознобе.
- Поскольку это ваши родные места, мы, естественно, заговорили о вас. По правде сказать, мой отец спросил, нельзя ли уговорить кого-нибудь из ваших богатых родственников присоединиться к нашей общине. Она сначала уставилась на нас, а потом принялась хохотать. Да, мистер Шеннон, хохотать во все горло.
Я почувствовал, что краснею: перед моими глазами возникло желтое, сморщенное, усмехающееся лицо, но моя мучительница безжалостно продолжала наносить удары:
- Да, она рассказала нам про вас все. Сначала мы не хотели верить. 'Тут какая-то ошибка, - сказал папа. - У этого молодого человека весьма высокопоставленные родственники'. Тогда она повела нас через общественный сад.
- Хватит! - в ярости рявкнул я. - Меня не интересует, что она делала.
- Она повела нас через общественный сад и показала нам ваше поместье. Бледная и дрожащая, мисс Джин Лоу, задыхаясь, с трудом выговаривала слова: - Мрачный убогий домишко, соединенный общей стеною с другим таким же, вокруг все заросло бурьяном, на веревках висит белье. И все ваши гнусные выдумки выплыли наружу одна за другой. Она сказала нам, что в войну вы вовсе не терпели крушения и не спасались на плоту. 'Такой не утонет, сказала она, - он весь пошел в своего беспутного деда'. Да, она даже сказала нам... - тут, когда дело дошло до моего самого страшного греха, голос изменил мисс Джин: - ...в какую церковь вы ходите.
Я в бешенстве вскочил на ноги. Это было последней каплей в чаше моих бед.
- Да какое вы имеете право читать мне мораль? Я пошутил с вами тогда и все тут.
- Пошутили?! Это уж совсем стыдно.
- Замолчите вы наконец! - гаркнул я. - Никогда бы я вам всего этого не наговорил, если б вы не бегали за мной, не донимали меня своими проклятыми медицинскими сочинениями и... своими дурацкими белыми коровами.
- Ах, вот оно что! - Она изо всех сил закусила губу, но не смогла сдержать слез. - Вот она где правда. Эх, вы - благородный джентльмен, герой, аристократ! Вы - презренный Анания [библейский лжепророк], вот вы кто. Поделом бы вам было, если б и вас покарали силы небесные. - Она то бледнела, то краснела, потом судорожно глотнула и вдруг бурно, неудержимо разрыдалась. - Я не желаю вас больше видеть - никогда, никогда в жизни.
- Это меня вполне устраивает. У меня вообще никогда не было желания вас видеть. По мне, так можете уезжать хоть в Блейрхилл, хоть в Западную Африку, хоть в Тимбукту. Вообще можете убираться к черту. Прощайте.
Я вышел из комнаты и захлопнул за собой дверь.
8
Почти всю ночь я не спал, раздумывая над своим неопределенным будущим. В комнате было холодно. Сквозь раскрытое окно, которое я никогда не закрывал, до меня долетал грохот трамваев с Пардайк-роуд. От него у меня гудело в голове. Время от времени со стороны доков доносился протяжный вой сирены - это какое-нибудь судно, воспользовавшись приливом, спускалось по реке. Из-за стенки не слышно было ни звука - ни единого. Я лежал на спине, заложив руки за голову, и терзался горестными думами.
Ашер не понимал того, что некая внутренняя необходимость - если хотите, вдохновение - побуждала меня заниматься моим' исследованием. Как мог я забросить свою работу, ведь это означало бы пойти наперекор совести ученого, все равно, что продать себя в рабство! Желание разгадать причину эпидемии, найти эту странную бациллу было неодолимо. Я просто не мог от этого отказаться.
Настало утро; сделав над собой усилие, я поднялся. Одеваясь, я разорвал вязаный свитер, который носил под курткой, - старенький свитер, прослуживший мне всю войну и ставший положительно незаменимым. Раздосадованный, я стал бриться и порезался. Проглотив чашку чаю, я выкурил сигарету и затем отправился в университет.
Утро было холодное, ясное - казалось, все, кто попадался мне на пути, были в отличнейшем настроении. Я обогнал несколько девушек в платках смеясь и болтая, они шли на работу в Гилморскую прачечную. На углу владелец табачной лавки протирал в своем заведении стекла.
На душе у меня было по-прежнему горько и тяжело, и чем ближе я подходил к зданиям кафедры патологии, тем больше волновался, ибо с честью выйти в критическую минуту из положения было - увы! - выше моих возможностей. Войдя в лабораторию, я увидел, что все в сборе, и побледнел.
Все смотрели на меня. Я прошел к своему столу, вытащил ящики и принялся вынимать из них бумаги и книги. Тут профессор Ашер подошел ко мне.
- Очищаете место для новых занятий, Шеннон? - мимоходом спросил он, словно я уже покорился ему. -
