- Ваше-то здоровье как?
- Мое? - удивился Митя. Он совсем забыл про свою забинтованную голову. - Спасибо, хорошо.
- Страх какой! - вздохнула Асият. И, оглянувшись, шепнула: - Зашли бы к Тамарочке.
Митя насторожился.
- А что? - спросил он нарочно сухо.
- Так ведь муж у нее помер.
- Николай Эрастович?! Отчего?
- А кто его знает. Не жилец был. Как его Тамарочка ни выхаживала…
- Давно?
- За полночь уж было. Хотела я вашего доктора будить, а потом пожалела. Чего уж там…
- Нонче дворники не хуже докторов константируют, - сказал Петрович.
«Пойду», - решил Митя.
Поднимаясь по ступенькам крыльца, он еще верил, что идет с единственной целью - посочувствовать и предложить свою помощь, но стоило ему нащупать сквозную дыру от французского замка, вдохнуть знакомый запах пыльного войлока, известки и столярного клея, как он уже знал - по стуку крови, по стеснению в груди, - что ему никак не удержаться в намеченных рамках и что даже соседство покойника не удержит его от попытки объясниться. Это решительное объяснение он многократно и на разные лады репетировал, заканчивалось оно всякий раз полным крахом Тамары и столь же полной нравственной победой лейтенанта Туровцева. А далее шли варианты - он прощал или не прощал.
На этот раз дверь оказалась открытой настежь. Митя вошел и увидел, что дверь в комнату Николая Эрастовича также открыта и там что-то светится. Он подошел ближе и увидел Тамару - она сидела спиной ко входу, загораживая собой кровать и лежащее на ней тело. Простыня, служившая пододеяльником, прикрывала лицо до бровей, виден был только узкий лоб с большими залысинами. Заслышав шаги, Тамара не оглянулась.
- Входи, Дима.
Митя вошел. Комната по-прежнему напоминала берлогу колдуна, но вместе со смертью в нее вошла чистота. Даже при слабом свете коптилки видно было: посуда прибрана, пыль вытерта, пол влажен после недавнего мытья.
- Садись.
Митя пододвинул стул и сел рядом. Тамара осторожно, как будто мертвого можно потревожить, отвернула пододеяльник, и с минуту они сидели молча - это был обряд. Лицо Николая Эрастовича было тщательно выбрито и запудрено, и Митя с удивлением понял, что покойный совсем не был стар. Теперь лицо стало строже, и в его отвердевших чертах появилось что-то внушительное. Тамара глядела на него не отрываясь. Через минуту она встала, натянула простыню на высокий лоб с залысинами и повернулась к Мите.
- Вот, Димочка, - сказала она с улыбкой. - И осталась я одна…
Митя ничего не ответил. Все заготовленные впрок слова оказались разом перечеркнутыми этой коротенькой фразой. И еще больше улыбкой - в ней не было ни жалобы, ни упрека, скорее сознание силы: да, одна. Дорогой ценой, но научилась жить одна, не стремясь обвиться вокруг опоры. Женщина, умевшая так улыбаться, не нуждалась в поддержке. И еще меньше - в прощении.
- Чаю хочешь? - спросила Тамара и, не дожидаясь ответа, взяла коптилку и вышла. Митя вышел вслед и со щемящим чувством следил за тем, как она двигается по комнате, открывает шкафчик с закопченными пастушками, достает знакомые чашки. «И осталась я одна, - думал Митя. - Как много женщина может сказать одной фразой. И осталась я одна, - хотите знать, что значат эти слова, лейтенант? Это значит, что у нее умер муж. Никого не касается, как они жили, важно, что умер он у нее на руках и хоронить его будет она, блокадная вдова. Только теперь я, кажется, начинаю понимать, почему Горбунов сказал Катерине Ивановне, что у него есть жена. Пока она не отомщена, он не свободен…»
«И осталась я одна… Это значит, что нет Селянина. Не знаю, откуда у меня такая уверенность. Но это так. Возможно, он был здесь еще вчера, но сегодня его уже нет и наверняка не будет завтра».
…«И, наконец, это значит, что нет меня. Правильно, иначе и быть не могло. Нет, почему же, могло - я сам не захотел. Она не будет ни упрекать, ни оправдываться, она просто напоит меня чаем. Я всегда говорил, что терпеть не могу ссор и объяснений. Так вот, не будет ни ссоры, ни объяснений. Ссоры и объяснения кончаются разрывом или примирением. Так вот, не будет ни разрыва, ни примирения. Будут те самые корректно-дружелюбные отношения, которыми, по мнению лейтенанта Туровцева, должна заканчиваться связь свободных людей».
Пока Тамара хлопотала, можно было ни о чем не спрашивать. Но, отпив до половины свою чашку, Митя откашлялся и спросил:
- От чего он умер?
Тамара опять улыбнулась. Той же спокойной улыбкой, которая разрывала Мите сердце.
- Не знаю. Он последнее время совсем перестал бояться. В убежище не ходил, а меня гнал и сердился, если я не шла. И когда все это, - она поежилась, как от холода, - когда все это случилось, мы были здесь. Он даже не спросил ни о чем, как будто не слышал. Димка, я видела, что он угасает, и ничего не могла поделать, он даже есть не хотел - это он-то!.. Он ведь и не от голода умер, я вбивала в него все, что только у меня было. - Она слегка запнулась, но тут же взяла себя в руки и повторила с некоторым даже вызовом: - А у меня было… Только он не ел. А с тех пор, как норму прибавили, прятать стал.
- Что прятать? - не понял Митя.
- Хлеб. Боялся, что опять хуже будет. А то начнет готовить себе еду из какой-то своей химии… Я издрожалась вся - вдруг отравится? А перед тем как слечь, весь день был совсем как бешеный, обложился справочниками, целую тетрадку исписал закорючками, ночью стучит, будит: «Тамура, я сделал открытие, которое всех спасет, - я знаю, как изготовлять из сырой нефти пищевые жиры…» - «Колечка, говорю, а где же мы возьмем сырую нефть?»
Митя усмехнулся. Усмешка показалась Тамаре недостаточно почтительной, и она вспыхнула:
- Ты его совершенно не знаешь. Колька был удивительный. Молчи, - остановила она Митю, - молчи, я сама скажу, а ты не смеешь. Да, он трус, он жадный… Все равно он мой муж, родной человек. Я сама такая, как он. И он меня любил, понимаешь ты это? Любил, все понимал и не судил строго. И когда у меня было горе, я шла к нему. А ты знаешь, как это много - близкий человек? Я Колю не любила по-настоящему, никогда не любила, но когда человек тебе нужен, и ты ему нужна, и твое горе - его горе, знаешь, Димка, может быть, это больше любви. А может, никакой любви и не существует…
- Неужели не существует? - несмело переспросил Митя.
- Не знаю. Хоть тетя Юля и говорит, что я беспутная, я ведь мало что видела. А от того, что видела, веры во мне не прибавилось. Одному человеку только и верю.
- Кому?
- Командиру твоему, Виктору. Катька извелась с ним, ревет, а по-моему, она счастливая. Хотя что ж это я? Нашла кому говорить. Ты же его ненавидишь.
- Я?
- Дима, только не ври, не надо. Так вот, радуйся, недолго тебе страдать. Погонят его скоро.
- Откуда ты знаешь? - Митя встал, обошел стол.
- Говорю, - значит, знаю. Сядь на место, Дима… Пожалуйста.
- Скажи, я должен знать. От Селянина?
- О нем не будем говорить.
- Почему?
- Не хочу.
- А я хочу. Мне нужно знать.
- Мало ли что тебе нужно… Ну хорошо, чур - правду за правду. Поклянись.
- Честное слово.
- Это правда, что ты на Горбунова заявление писал?
Митя не ответил. Тамара всплеснула руками.
- Неужели правда? Ох, только не оправдывайся, Дима, я ведь все понимаю… Тут люди похитрее тебя.
