сквозило то же веселое озорство, что было написано на его лицо, шары падали в лузы со стуком, похожим на выстрелы. Мазал он часто и тоже с треском, а когда шар от сильного удара перескочил через бортик и с грохотом покатился по линолеуму, он захохотал с видом человека, которому удался труднейший трюк. Горбунов целился долго, с сосредоточенным видом, бил несильно и точно, при неудаче хмурился. Туровцев, проходя, поздоровался. Горбунов тоже кивнул, но на лице его не отразилось ничего, кроме желания быть вежливым.
Ужинали на этот раз долго, по-банкетному. Командующий не захотел идти в салон, и все население салона перекочевало в кают-компанию. Набилось много народу: весь экипаж «двести второй», весь командный состав дивизиона, гости званые и незваные. Адмирал сидел рядом с Митей и был с ним ласков, он всячески подчеркивал, что по флотской традиции хозяин кают-компании - помощник командира корабля и что сегодня все - и он сам, и комбриг, и командир дивизиона, и даже Ходунов - в гостях у лейтенанта Туровцева. Это было тем более приятно, что надменный и щеголеватый комбриг, наградивший Митю обидным прозвищем, продолжал относиться к нему несколько иронически, Ходунов же до последнего дня вообще не признавал помощника.
К концу ужина в кают-компании стало шумно. Командующий встал и подошел к пианино, его сразу же окружили ребята с «двести второй», и сипловатым, но верным голосом адмирал затянул «Варяга». Подводники пели с просветленными лицами, как верующие поют псалом, они давно не пели, и пение возвращало их на твердую землю, землю Родины. Они были взволнованы торжественным приемом, ощущением морского братства, тем, что запевалой в их хоре был старый матрос, достигший высоких степеней, но не забывший слов старой матросской песни. Туровцев взглянул на Горбунова - он сидел с незакуренной трубкой в зубах и смотрел вокруг себя размягченным блуждающим взглядом. Находясь в таком же состоянии душевного размягчения, Митя счел момент подходящим, чтоб заговорить. Неизвестно почему он решил, что Горбунову будет приятно узнать, кто жил в его каюте. Но Горбунов не выразил по этому поводу никакого удовольствия, он нахмурился, как человек, которого оторвали от дела, помолчал, ожидая, не скажет ли этот малознакомый лейтенант еще что-нибудь, и так как Митя ничего не говорил и только улыбался широко и дружелюбно, вынул трубку изо рта и сухо спросил:
- Когда же вы собираетесь освободить каюту?
Митя опешил. Он ждал другого. Горбунов уловил смущение и, не очень понимая причину, добавил уже мягче:
- Хорошо бы завтра. А? Сегодня я могу переночевать у командира.
Митя неясно представил, что будет завтра, но самолюбие заставило его ответить со всей возможной твердостью:
- Хорошо. Завтра обязательно.
- Пожалуйста. - Горбунов вяло кивнул, помолчал и опять повторил: - Да уж, пожалуйста, если можно, завтра… - И сунул трубку в рот, после чего Туровцеву ничего не оставалось, как вернуться на место.
Этот пустяковый разговор сразу испортил настроение. Митя не был обижен, ругал он себя. В самом деле, что приятного для человека, чудом спасшегося от гибели и вернувшегося домой, узнать, что его место занято, привычные или даже любимые вещи перерыты чужими руками.
Немного позже он опять посмотрел в сторону Горбунова и вдруг с изумлением понял, что Горбунов поет. Он пел, не разжимая рта и не выпуская из крепких волчьих зубов изгрызенного мундштука прямой английской трубки. Пел всем своим существом: отбивала такт обутая в спортивную туфлю нога, в лад песни жило худое обветренное лицо, ходили желваки и вздрагивали тонкие крылья носа, а глаза опять были блуждающими и размягченными, как у человека, погруженного в видения.
Утром, при очередном докладе Ходунову, Митя повел сложный подкоп против пустивших на «Онеге» прочные корни специалистов из штаба бригады. Результат получился самый блестящий, Ходунов разворчался, позвонил военкому, к обеду штатная каюта помощника была освобождена, и Туровцев, с помощью Митрохина, перетащил туда свои пожитки. Каюте Горбунова он постарался придать прежний вид, все вещи были разложены по местам, черный конверт тщательно заклеен. На совести Мити оставалась только некоторая убыль в бритвенных лезвиях.
Теперь они встречались ежедневно. Горбунов обычно приходил в кают-компанию с какой-то английской книгой и, в ожидании приглашения к столу, читал. Он был неразлучен с инженер-механиком лодки Ждановским. Механик был среднего роста мужчина, с лицом простым и мрачным. Необыкновенно молчаливый, он даже с Горбуновым предпочитал общаться, почти не раскрывая рта, пользуясь своеобразным сводом сигналов, состоявшим из кивков, полуулыбок и междометий. Полной противоположностью Ждановскому был минер «двести второй» Каюров, долговязый лейтенант с некрасивым, но удивительно милым и забавным лицом. Он был «травила».
В суровой жизни моряков не много развлечений, и «травил» любят. Васю Каюрова любили. Он все время кого-нибудь поддразнивал, но так беззлобно и с таким инстинктивным тактом, что даже бурбонистый Ходунов не решался его оборвать. Чаще всего он задирал своего друга и сожителя по каюте доктора Гришу. Обычай именовать доктором корабельного лекаря, кто бы он ни был - дипломированный врач или фельдшер, как Гриша Марченко, сохранился еще со времен парусного флота. Люди, для которых слово «доктор» связано с солидностью, очками в золотой оправе и прочими аксессуарами профессии, были бы разочарованы, познакомившись с доктором Гришей. Это было юное белобрысое существо вполне пастушеского вида. Уступая Каюрову в находчивости, он обладал тем невозмутимым спокойствием, о которое разбивается даже самое изощренное коварство. Вывести его из себя можно было, только затронув медицину. Как-то под вечер Туровцев, сидя у себя в каюте, услышал такой дружный хохот, что не выдержал, поспешил в кают-компанию и застал там целое сборище. Спор шел между Каюровым и Гришей, остальные от души развлекались.
- Медицина не наука? - кипятился Гриша. - Не наука? А артиллерия твоя - наука?
- Уж, во всяком случае, больше, чем твоя медицина.
- Люди добрые! Слышите, что этот травила брешет? Почему же больше?
- Потому что точнее.
- Только олухи могут считать медицину неточной наукой. Медицина - часть естествознания. Что же такое, по-твоему, медицина? Формулируй.
- Промысел. В лучшем случае - дело.
- Как так дело, негодяй?
- Вот так - дело. Как бывает взрывное дело, минное дело…
- И ты смеешь сравнивать?
- Почему же не сметь? Если взять статистику, то по количеству жертв медицина далеко опередила и минное дело, и артиллерию…
Мите пришлось вмешаться, чтоб спор не кончился свалкой. Впрочем, он тоже хохотал.
Со своей способностью все преувеличивать, Туровцев считал, что его отношения с Горбуновым испорчены до, самого корня и лишены всякого будущего. Поэтому он слегка растерялся, когда незадолго до сигнала «команде спать» к нему постучался Горбунов. Войдя, он поставил на стол принесенную с собой бутылку вина, окинул взглядом каюту и, убедившись, что в Митином хозяйстве имеется стакан и фаянсовая кружка, сел на складной табурет. Догадывался ли Горбунов, что его приход не может огорчить Туровцева, или считал, что дело, по которому он пришел, само по себе служит оправданием некоторой бесцеремонности вторжения, - этого Митя так и не понял. Может быть, и догадывался - вид у него был лукавый.
Несколько секунд гость и хозяин молчали, затем Горбунов улыбнулся. Улыбка у него была кривая, обнажавшая только нижние зубы, но не неприятная; наоборот, она снимала чопорность и лицо сразу становилось простоватее и добрее. Вытащив из кармана перочинный ножик, он стал, не торопясь, оббивать сургуч вокруг горлышка бутылки.
- Так вот, кэптен, - сказал он наконец. - Вероятно, до вас дошел слух, что я из помощника превратился в командира корабля. Теперь мне самому нужен помощник.
Митя промолчал, выжидая.
- Нужен помощник, - повторил Горбунов. - Помощник, он же штурман, как положено на всех малых лодках. Я знаю, вы окончили с отличием Фрунзевку и были на лодке Стремянного, правда, недолго. Я не поленился навести о вас справки.
Здесь Митя сделал жест, обозначавший: «Ваши похвалы меня смущают», собираясь мило и
