пошел, а к Козюрину послал Тулякова.
Сон прошел, возвращаться на лодку не хотелось, и, незаметно для себя, Митя оказался на Набережной.
В декабре из-за сугробов многие улицы стали непроезжими. Набережная еще держалась. По ней изредка пробегали военные машины, а однажды прошел даже танк. На Набережной было еще темнее, чем на льду, и только под аркой мелькал робкий, но несомненно настоящий язычок огня. Как будто сознавая запретность своего появления, огонек то испуганно угасал, то вновь - как бы не вытерпев - радостно вспыхивал. Митя пошел на огонек и, взойдя под арку, увидел Петровича.
Теперь он уже не казался Мите таинственным. Пантелеймон Петрович был старый матрос гвардейского экипажа и служил вестовым у покойного Кречетова. Он сопутствовал ему во всех походах и считался равноправным членом семьи. Разница была только в том, что он называл Кречетову Юлечкой и говорил ей «вы», а Юлия Антоновна величала его по имени-отчеству и говорила «ты». Насчет возраста Петровича ходили всякие легенды, старик, когда с ним на этот счет заговаривали, только посмеивался - ему не было расчета молодиться. Его долговязая узкобедрая фигура еще носила следы гвардейской выправки, голубые глаза смотрели ясно. С началом войны он заметно приободрился, вытащил из укладки старый бушлат, нацепил Георгиевский крест и медали и стал главным военным советником при начальнице объекта. Он мало спал и мало ел, страдал он только от холода и потому всегда держался поближе к огню. Боцман прозвал старика «Святой Пантелеймон». Он и в самом деле был похож - не на святого, конечно, а на старый военный парусник, носивший некогда это имя.
Святой Пантелеймон сидел на низенькой скамеечке перед большим медным кипятильником и подбрасывал в топку кусочки мерзлой бересты. Этот кипятильник был найден Туляковым на свалке и после капитального ремонта эксплуатировался на акционерных началах: моряки ведали огнем, жители - водой. Увидев Туровцева, святой поднялся во весь свой немалый рост и истово откозырял. Туровцев поздоровался и сел к огню. Старик осторожно присел рядом, его серебряная борода отсвечивала медью, и Митя догадался, что в молодости матрос был ярко-рыжим.
- Как дела, Петрович?
- Лучше всех.
Горбунов не терпел таких бессмысленных ответов, и Митя тоже поморщился.
- Зачем вы так говорите? Так, чтоб сказать?
- А что - разве нет? День прошел, никто не помер. По нашим делам - лучше и требовать нельзя.
Митя смутился. Это он спрашивал бессмысленно, старик отвечал всерьез. Действительно, дела в доме на Набережной шли «лучше всех», в ноябре - декабре не был убит, а главное, не умер от голода ни один человек. Это можно было объяснить игрой случая, но Митя уже догадывался, что случай вел бы себя куда капризнее, если б над домом не властвовала сердитая дама с противогазом на боку и в пенсне на тонком, классически правильном носу.
- Объясните мне, Петрович, - сказал Митя, невольно впадая в тот дружелюбно-поддразнивающий тон, таким разговаривали со стариком все подводники, - почему вы передо мною тянетесь? Вы не обязаны меня приветствовать.
Старик ответил не сразу. Вид у него был такой, как будто он к чему-то прислушивается.
- Обязан, - сказал он наконец.
- Обязан?
- Так точно. Матрос всегда обязан приветствовать офицера.
- Командира, - поправил Митя.
- Офицера, - упрямо повторил старик. - Я вам не подчиняюсь. Начальнице объекта - более никому. Стало быть, вы мне не начальник. И - не командир. Но вы - лейтенант. Лейтенант же есть флота офицер.
Митя не нашелся возразить, он вспомнил, как совсем недавно - года три назад - ему казалось столь же чужим ставшее теперь привычным слово «лейтенант».
- Ну хорошо, матрос обязан, - сказал он с бессознательной жестокостью, - так разве вы матрос?
- Так точно, матрос.
- Матрос, дедушка, это который служит.
- Никак нет.
- Как это нет?
- А вот так. - Петрович повернулся всем корпусом, голову он держал высоко, но вертелась она плохо. - Человек сразу матросом на свет не родится. Сперва человек, а потом, стало быть, матрос. Так?
- Так, - сказал Митя, не очень понимая.
- Ну, вот и в обратный путь тем же порядком. - Глаза Петровича засветились лукавством. - Сперва я, а потом уже матрос.
Митя засмеялся.
- Н-да, - сказал он почти с завистью. - Крепко это в вас вколочено.
Старик обиделся.
- Я, товарищ лейтенант, с покойным капитаном первого ранга всю срочную сломал, в кругосветное ходил и в две экспедиции, и он на моей памяти не то что пальцем кого тронуть, слова матерного я от него не слыхал. В семнадцатом году его матросы командиром «Нарвы» проголосовали, это оценить надо.
- А что?
- А то, что и сейчас не всякого бы проголосовали, а в те поры матрос зол был.
- Ну, разные офицеры были, - примирительно сказал Митя.
- То-то и есть, что разные, - сказал старик все еще сердито. - Все люди - разные. Сколь ни живу, еще ни разу двух одинаковых не встрел.
Огонек разгорелся.
- А с Владимиром Вячеславичем мы были крестовые братья, - продолжал старик. - Крестами менялись. Тут во дворе травят, будто мне сто годов и крест у меня за Севастополь. Пустяки все это. Я его годом только старше. Ему бы сейчас семьдесят второй пошел, стало быть, мне - семьдесят третий. Тоже - хватает.
- А вы в бога верите, Петрович?
Старик подумал.
- Верую. Однако не шибко. Раньше отчетливее верил.
- А Кречетов?
Старик опять подумал.
- Еще помене моего. У образованного человека как поймешь? Поп ему неинтересен, потому - он попа умнее. Иконы держал, особенно одну любил - материнское благословение, но чтоб лампаду затеплить - это никогда. Тифом болел, уговаривали его причастие принять - отказался. Я, говорит, двадцать лет у исповеди не был, что уж теперь с богом заигрывать.
- Ну и что ж ему - в аду гореть? - съехидничал Туровцев и тут же устыдился. Но старик не обиделся.
- По вере так, - сказал он серьезно. - А по справедливости… Почему я и говорю, что вера моя - слабая.
«Склероз», - подумал Митя и сразу соскучился. Поглядел на часы - до побудки еще оставалось время - и решил рискнуть: заглянуть в неурочный час к Тамаре. Эта мысль сразу же вытеснила все остальные. Он встал, зевнул, потянулся и ленивой покачивающейся походкой двинулся к флигелю. Уже стоя на крыльце, он быстро оглянулся - не смотрит ли вслед Петрович, - рванул к себе тугую дверь и, проскользнув внутрь, ловко придержал ее с обратной стороны. В темноте он чувствовал себя как дома: четыре ступеньки вниз, два шага вправо, пальцы нащупывают сквозную дыру от французского замка.
Он рассчитывал пройти незамеченным, но ему не повезло. В дальнем конце коридора послышалось шарканье и возникло крохотное коптящее пламя. Человек шел очень медленно, боясь неосторожным движением загасить огонь. Поравнявшись с Туровцевым, он так же медленно наклонил голову в знак приветствия.
- Здравствуйте, Николай Эрастович, - сказал Митя не очень приветливо. Суровость была необходима, достаточно улыбнуться, и хлынет поток ненужных слов - вопросов, на которые неизвестно, что отвечать, и жалоб, почему-то не вызывающих сочувствия. Вглядываясь в дряблое, заросшее седой щетиной лицо, Митя
