Ушла?
Если так - то объяснение откладывается. И не по вине лейтенанта Туровцева.
Снаружи дверь запирается только на дешевенький висячий замок. Роль этого замка чисто символическая, ибо даже Шурику известно: никакого ключа не нужно, одно из колец выдергивается вместе с винтом.
Митя ощупал кольца. Замка нет. Значит, дома.
Он постучал и, не дожидаясь ответа, нажал на массивную дверную ручку. Ручка подалась, но дверь не открылась.
Она была заперта.
Митя удивился. Обычно дверь не запиралась. Впрочем, из этого правила было исключение. Митя очень ясно представил себе, как Тамара, сердито вырвавшись, прикладывает палец к губам и показывает на черную тарелку репродуктора: сделай погромче, а сама бежит к двери, несколько секунд стоит, прислушиваясь, и осторожно, без стука, опускает тяжелый медный крючок. Затем круто поворачивается, протягивает к Мите тонкие руки, и теперь глаза уже не сердитые и не озабоченные…
Ах, черт меня дери!
Митя приложил ухо к двери. Чтоб лучше слышать, сорвал с себя ушанку и приник щекой к липкому, пахнущему мебельным лаком дереву.
Тишина.
Спит?
Он постучал еще раз, громче.
Вопреки здравому смыслу, утверждавшему, что различаются между собой только звуки, а тишина всюду одна и та же, Митя все больше приходил к убеждению, что за дверью как-то особенно тихо. Тишина отличалась от обычной, как заряженное оружие от незаряженного.
Ее надо было взорвать.
Рискуя привлечь внимание соседей, Митя стал трясти дверную ручку. Расшатанная ручка гремела и лязгала.
Наконец тишина взорвалась: скрипнула кровать, с грохотом упали на пол туфли. Стуча и шаркая, туфли добежали до двери - и остановились. Рука шарит, отыскивает крючок, - значит, в комнате темно. Сейчас раздастся тихий щелчок…
Но щелчка не последовало. Голос Тамары - такой тихий и невыразительный, что Митя еле узнал его, - произнес:
- Кто это?
- Это я, Тамара, - сказал Митя нетерпеливо. - Отопри.
Он нажал ручку, готовясь открыть дверь сразу, как только упадет крючок.
Однако крючок не падает, и дверь не поддается.
- В чем дело, Тамара? - говорит Митя уже недовольным голосом. И опять прижимает ухо к двери.
- Ко мне нельзя, - слышит он все тот же, чужой, лишенный интонаций голос.
- Что?
- Ко-мне-нель-зя, - повторяет Тамара. Чтоб не говорить громко, она выговаривает каждый слог.
Скажи Тамара «убирайся вон», Митя был бы менее растерян.
- Почему?
- Я не одна.
- Что ты говоришь? Я ничего не слышу, - отчаянно шепчет Митя. Он отлично расслышал, но еще не верит своим ушам.
- Потому что, - донеслось до него еще четче и раздельнее - так передают по ночному радио сводки для областных газет, - потому что я не одна. Ты слышишь меня?
- Да.
- Я прошу тебя уйти.
Простучали каблуки, скрипнула деревянная кровать.
Тишина.
Несколько секунд Митя простоял в оцепенении. Затем метнулся к выходу.
На лестнице он остановился и в спасительной темноте попытался отдать себе отчет в том, что же, собственно, произошло. Несомненным было только одно - произошло нечто совершенно неожиданное, грубо опрокидывающее все Митины представления о том, что могло и должно было произойти. Столкнувшись с этим неожиданным, Митя был настолько ошеломлен, что искреннейшим образом не знал, какое чувство владеет им в данную минуту: горе или гнев, отвращение или веселое изумление. Он примеривал их по очереди, и все казалось ему впору.
- Что же, собственно говоря, случилось? - произнес Митя вслух. Это был старый, проверенный способ наводить порядок в мыслях. - Случилось то, что и должно было случиться. Произошел разрыв, причем в наиболее легкой и, будем говорить откровенно, выгодной для вас форме. Теперь вам не в чем себя упрекнуть.
Придя к такому благополучному выводу, следовало застегнуть ворот шинели, надеть шапку и в сознании исполненного долга отправиться по своим делам. Вместо этого лейтенант Туровцев расстегнул душивший его ворот кителя и прижался лбом к ослизлой, пахнущей хлором штукатурке.
«Откровенно говоря, мне сейчас немножко не по себе, - признался он минутой позже. - Человек же я, в конце концов. Не будем только преувеличивать. Это царапина. Пройдет несколько дней, царапина заживет, и сегодняшний вечер останется в моей памяти как эпизод, не лишенный даже некоторого комизма. Сюжет для Ги де Мопассана. И в самом деле, если вдуматься, - разве все это не забавно?»
Митя заставил себя рассмеяться - смех получился какой-то замогильный.
- Ей-богу, смешно, - сказал Митя и, задрав голову, захохотал. На этот раз смех, отразившись в лестничных маршах, прозвучал так раскатисто и громко, что Митя почел за благо поскорее убраться. - Итак, свершилось, - бормотал он, взбираясь по избитым ступенькам. - Ну, и отлично. Тем лучше. По крайней мере - сразу.
Тугая пружина взревела и, вышвырнув Митю на крыльцо, с грубым лязганьем захлопнула дверь.
- И отлично, - повторил Митя. - Отрезано.
По инерции он продолжал до ломоты в скулах растягивать рот. Ему казалось, что на его губах играет улыбка, вызывающая и слегка презрительная.
- Ну и прекрасно! - проскандировал он из последних сил. - Великолепно. Я оч-чень доволен.
Но заклинания помогали мало. В глубине души Митя знал, что ему совсем не хорошо и будет еще хуже. «Да, мне плохо, - признался он, глядя в черное небо. - Как мне может быть хорошо? Убит мой друг. Корабль, на котором я имею честь служить, получил тяжелые повреждения. Вот это - серьезно. Остальное - вздор. Так часто бывает: человек отлично держится, а затем какой-нибудь пустяк выводит его из равновесия. Как в самбо - даже слабый толчок сбивает с ног, если его не ждешь».
И тут же понял: вранье.
«Если разрыв с Тамарой - вздор, то какого же черта я сейчас думаю только об этом вздоре?» Ответ нашелся очень быстро: «Потому что это совсем разные вещи. Смерть Каюрова для меня большое горе. Это глубокая, но чистая рана. Она не загрязнена изменой».
Нужное слово было найдено.
«Да, измена! Что там ни говори, мы были очень близки. И выставить меня вот так, через дверь, без объяснений? Прав был Виктор Иванович: к черту, к черту! Никому из них верить нельзя. Так что в моем состоянии нет ничего удивительного - я впервые столкнулся с изменой. Горбунов - тот был потрясен еще больше меня…»
Это был явный перебор, и Митя счел своим долгом поправиться: «Положим, случай несколько другой. Совершенно одинаковых случаев вообще не бывает. Конечно, Тамара мне не жена, и - если уж быть честным до конца - разве я не шел к ней именно с тем, чтоб расстаться?» Но объективности хватило ненадолго.
«Да, но она-то… - чуть не завопил он, наливаясь обидой, - она-то ведь этого не знала!!»
Аргумент показался ему неотразимым. «Да-с, не знала. Представим на одну только минуту, что я шел совсем не с этим. Шел, чтобы сказать: Тамара, я устал врать и прятаться, а жить без тебя тоже не могу… И
