подсаживается к нам, заговаривает по-русски. У нас сразу контакт. Я ей мигаю: дескать, нельзя ли и моему другу составить компанию? Поняла, вызвала с этажа какую-то свою помощницу, тоже ничего, интересная собой. И гуляем уже вчетвером. А затем забрали со стола спиртное, еще кое-чего и поехали на пятый этаж, где у нее собственный апартамент.
Откровенно скажу, мы друг дружке по вкусу пришлись. Она бедовая, веселая. Незамужняя, но есть жених. Инженер, работает в Хельсинки в фирме. Почему же, спрашиваю, он не с тобой встречает? Потому, говорит, что у них в фирме такой порядок — встречать с хозяином. Из-за этого, говорит, я с ним даже поссорилась. Ну и правильно, говорю…
Утром раненько в дверь стучат. Что за шум? Докладывают: жених приехал из Хельсинки, ожидает внизу. А я как раз в самый задор вошел. „Прогони“, говорю. Она смеется: „Как так — прогони? Мне за него замуж идти. Ты ведь на мне не женишься?“ Это уже вроде как без шуток спрашивает. А я тоже со смехом: „Пойдешь за меня?“ — „Пойду, — говорит. — И гостиница твоя будет“. Тут я совсем развеселился: „Сашка Маринеско — хозяин гостиницы! Нет, говорю, — не женюсь, а ты этого, что внизу, все-таки прогони, пусть едет к своему хозяину“.
И что же вы думаете — прогнала. Такая отчаянная баба! Прошло сколько-то времени, не считал, признаться: опять стучат. Докладывают: военный. Ничего не слушает, требует командира. Выглядываю. Батюшки мои — доктор. Военфельдшер с лодки. Дознался и разыскал. „Отцы командиры, — говорит, дуйте скорее на базу, там черт-те что творится… Наши уже заявили финским властям: пропали два офицера…“ Возвращаюсь в апартамент, объясняю положение — что делать? Моя смотрит холодно, с усмешкой: „Что делать? Прогони его“. Я аж рот разинул: „Как так — прогони?“ — „А очень просто, прогони, и все. Я ради тебя жениха прогнала, а ты подчиненному приказать не смеешь?“ — „Так он же видел меня, он скажет…“ — „А ты запрети. Он кто — офицер? Возьми с него слово. Или у ваших офицеров слова нет?“ — „Ну это ты брось, — говорю. — У наших офицеров слово очень крепкое…“ Вышел к доктору и говорю: „Ты меня не видел“. — „Товарищ командир, опомнитесь…“ — „Сделаешь, как я велел. Понял меня? Слово даешь?“ — „Даю“, — говорит. И, конечно, сдержал.
Когда мы с повинной явились на базу, встретили нас сурово. Обоим грозил трибунал. Но потом обошлось. К комдиву пришла делегация от команды — с другим командиром в море идти не хотим. Комдив Орел — умный человек, понял настроение экипажа, а корабль в готовности, снимать командира, ставить нового — мороки не оберешься. И я ушел в поход — искупать вину.
А насчет шведки — не жалею, хороша была. Идеологии мы совершенно не касались. Она только посмеивалась: „Какие вы победители, с бабой переспать боитесь…“ А я тоже смеюсь: „За твои капиталы твой жених тебе все простит. Небось помиритесь“…
И неужели кто мог подумать, что меня таким манером можно завербовать на службу фашизму? Это же смешно, честное слово. Только тогда мне было не до смеха»…
Теперь, почти через сорок лет после окончания войны, этот небольшой отрывок уже не вызывает священного ужаса и воспринимается скорее с юмором. Мне показалось, что и тогда, в шестьдесят третьем, Исаков, отнюдь не оправдывая самый проступок, угадал в участнике возмутительной эскапады какие-то симпатичные черты — своеобразную рыцарственность, простодушие, яркий темперамент. Когда я поднял глаза от тетрадки, кивнул:
— Дальше.
Дальше я читал уже известное читателю — об аресте, жизни в порту Ванино, возвращении в Ленинград. И когда вновь поднял глаза на Исакова, увидел, что он стоит, опираясь на стол, и держит в руке телеграфный бланк.
— Хорошо, — сказал он после небольшой паузы. — Я меняю свою точку зрения. Что нужно делать?
Был вызван адъютант и тут же были отданы все распоряжения. Узнав о материальных трудностях Маринеско, Иван Степанович немедленно отправил ему денежный перевод, сопроводив его такой теплой, дружественной телеграммой, что Маринеско мог без ущерба для своего достоинства принять эти деньги. Но дороже всяких денег была для больного Александра Ивановича моральная поддержка Исакова — письма, книги, дружеская забота.
Сегодня, через много лет после смерти этих замечательных людей (И. С. Исаков скончался в 1967 году), я перелистываю сохранившиеся у Валентины Александровны письма Исакова к Маринеско и не устаю восхищаться связавшей их заочной, недолгой, но истинной дружбой. Истинной — значит равной. В дружбе у моряков есть свой особый счет, не всегда совпадающий со служебной иерархией. Не сомневаюсь, что переписка Исакова с Маринеско будет в свое время издана. А пока привожу одно из его писем с некоторыми сокращениями:
«Глубокоуважаемый Александр Иванович!
Не удивляйтесь этому письму.
1. Хотя я с Вами не служил вместе, но, конечно, знаю Вас по делам Вашим.
Еще не так давно, получив перевод из „Маринер Рундшау“, вспомнил „Густлова“. С подробностями, которых не знал раньше.
2. Т. к. писатель С. С. Смирнов решил писать о Вас повесть, то я ему отсылаю все, что нахожу в нашей литературе (напр., в книге Вл. Смирнова „Матросы защищают Родину“, ГПИ, 1962 г.) или в иностранной (М. Рундшау).
В связи с этим еще в начале года запросил подводника из ГШ ВМФ Родионова А. И., и он сообщил, что Ваши дела почти в порядке. Как с пенсией, так и с реабилитацией. Вот почему я Вас не беспокоил и не беспокоился.
3. Неожиданно появился А. А. Крон, буквально вчера, и рассказал далеко не такие утешительные сведения, как Родионов. Особенно относительно здоровья. В связи с этим решил завтра написать письмо Министру Обороны.
4. Самое главное в данный момент, чтоб Вы ни в чем не нуждались для лечения и питания в предвидении возможной еще операции. Поэтому завтра или послезавтра я вышлю Вам 100 р. Прошу их принять не задумываясь, так как помимо большого оклада я получаю гонорары за свою писанину. Поэтому 100 р. меня абсолютно не стеснят. Чтобы Вы могли планировать свой бюджет, учтите, что через месяц, т. е. 12–13 октября, вышлю еще 100 р.
Чтоб не скучали, завтра пошлю Вам свою книгу рассказов Следующий большой флотский рассказ выйдет в журнале „Москва“ №11 (ноябрь) обязательно пришлю. Будет интересно получить Вашу оценку.
Если Вам не дали перевода из Рундшау о потоплении Вами „Густлова“, то сообщите. Прикажу снять копию и пошлю Вам. Но думаю, что у Вас уже есть.
На всякий случай напишите, что из медикаментов Вам надо, но нет в Ленинграде…
А пока желаю Вам спокойного лечения и успехов в этом деле. Я сам пишу со своей невромой в культе, особенно во время плохой погоды. Так что хирургические дела немного знаю!
P.S. Думаю, что не только материальные дела Ваши придут в благополучное состояние, но и моральный ущерб, нанесенный Вам, будет относительно возмещен, несмотря на то, что с Вами так много начудили (говорю деликатно), что вряд ли возможно смягчить несправедливость и грубость, проявленную некоторыми отдельными лицами. Привет. Поправляйтесь.
Ваш Исаков. 11.IX.63»
На мой взгляд, это письмо не нуждается в комментариях За время, прошедшее между первой телеграммой Исакова и этим письмом, я успел побывать в Ленинграде и повидаться с Маринеско.
Я застал Александра Ивановича еще в госпитале. Условия у него были хорошие. Небольшая, но отдельная палата. Валентина Александровна могла почти неотлучно быть рядом с больным и оставаться в палате на ночь.
Когда меня допустили в палату, Александр Иванович был на ногах.
Он заметно похудел и как будто уменьшился в росте, но глаза у него были прежние, живые. Даже голос, несмотря на хрипоту, показался мне почти таким, как прежде, со знакомыми добродушно-шутливыми интонациями. Меня встретил радостно и сразу стал расспрашивать про мои дела, как будто у нас не было тем более неотложных. Интерес был неподдельным. Дела мои в то время обстояли неважно, но посвящать больного во все сложности нашего профессионального бытия не имело смысла. О делах самого Маринеско я
