Он сделал еще одну попытку. И вновь меня отрезало от его мыслей, хотя его лицо дергалось так, что можно было сказать, что его мысли сможет прочитать кто угодно.
- Я не там искал, - произнес он внезапно, но очень спокойно и не шелохнувшись. - То, что мне было нужно, находится в основании позвоночника.
И тут я увидела. В голубых небесах свернулась бесконечная змея, зеленая с золотом, с четырьмя огненными глазами, - черно-красное пламя, испускавшее лучи во все стороны; в кольцах она удерживала великое множество смеющихся детей. Стоило мне взглянуть, видение размылось. Извивающиеся реки крови потекли с небес, кровь гноилась безымянными формами, - чесоточные псы, волочащие за собой выпавшие кишки, полуслоны-полужуки, нечто, похожее на жуткий выбитый глаз, окаймленный кожаными щупальцами, женщины с кожей, бугрящейся и пузырящейся, точно кипящая сера, и испускающей облака, собирающиеся в тысячи новых очертаний, еще более чудовищных, чем их прародительница, - таковы были насельники этих полных ненависти рек. Кроме того, были вещи, которые невозможно назвать или описать.
Меня привел в себя вид Артура, хрипящего и задыхающегося, его скрутила судорога.
После этого случая он так по-настоящему и не оправился. Тусклый взгляд стал еще туманнее, речь медленней и неразборчивей, головные боли чаще и пронзительней.
На смену прежней замечательной энергии и активности пришел ступор, его жизнь превратилась в постоянную летаргию, сползающую в кому. Частые судороги предупреждали меня, что он находится в опасности.
Иногда его дыхание становилось тяжелым и шипящим, словно у разъяренной змеи; ближе к концу оно приобрело тип чейн-стока со вспышками все более усиливающимися по длительности и остроте.
И, тем не менее, он оставался самим собой; тот ужас, который был и все же не был им, не выглядывал из-под покрова.
- Пока я нахожусь в сознании, - сказал Артур в момент редкого просветления рассудка, - я могу сообщать тебе то, что я думаю; как только сознательное эго вытесняется, ты ловишь бессознательную мысль, которая, боюсь - о, как я этого боюсь! - и есть большая и истинная часть меня. Ты извлекла неразгаданное объяснение из мира снов; ты - единственная женщина на свете, - возможно, другой никогда не будет, - у которой есть возможность изучить феномен смерти.
Он искренне убеждал меня, в надежде умерить мою скорбь, чтобы я всецело концентрировалась на мыслях, появляющихся в его сознании, когда он больше не способен был выражать их, и на бессознательном, если сознание блокировала кома.
Это и есть тот самый эксперимент, который я ныне заставляю себя описать. Пролог оказался длинным; необходимо было представить человечеству факты простейшим путем, чтобы оно смогло узнать верный способ самоубийства. Я искренне прошу читателей не сомневаться в истинности моего рассказа; описания наших экспериментов, оставленные в моем завещании величайшему из ныне живущих мыслителей, профессору фон Бюле, докажут, что моя повесть правдива, и что существует великая и страшная необходимость действовать немедленно и решительно.
ЧАСТЬ II
I
Удивительным физическим проявлением болезни моего мужа была всеобъемлющая прострация. Тело столь сильное, что подтверждали частые судороги, и такая инертность в нем! Он мог целый день лежать, как бревно; затем без предупреждения или конкретного повода начинались спазмы. Уравновешенный научный мозг Артура хорошо переносил это состояние; бред начался только за два дня до смерти. В тот момент меня не было рядом, я совсем измучалась и не могла спать, так что доктор настоял, чтобы я отправилась на продолжительную автомобильную прогулку. На свежем воздухе я задремала и проснулась оттого, что незнакомый голос сказал мне прямо в ухо: 'Ну а теперь - гвоздь программы'. Поблизости никого не было. И тут я услышала голос моего мужа - знакомый и любимый, - ясный, сильный, низкий, размеренный: 'Запомни все точно, это очень важно. Меня увлекают силы бессознательного. Может быть, я больше не смогу с тобой говорить. Но я здесь, меня не изменят страдания; я всегда смогу думать; ты всегда сможешь читать мои... - Голос сорвался в страстный вопрос. - Но кончится ли это когда-нибудь? - словно некто что-то ему сказал. И тут я услышала смех. Смех, который я слышала под мостом Магдалины, был божественной музыкой по сравнению с этим! Даже лицо Кальвина, когда он злорадствовал, глядя на сожжение Сервета, преисполнилось бы милосердия, услышь он этот смех, превосходно воплощавший самую суть проклятия.
С этой минуты мысли моего мужа словно поменялись местами с мыслями другого. Они были снизу, внутри, подавлены. Я сказала себе: 'Он мертв!'
И тут возникла мысль Артура: 'Лучше б я притворился безумным. Это спасло бы ее, быть может, и это изменило бы все. Сделаю вид, что я зарубил ее топором. Будь все проклято! Надеюсь, она не слышит. - Теперь я уже полностью проснулась и велела шоферу ехать домой. - Надеюсь, она погибла в автокатастрофе, надеюсь, что ее разнесло на миллион кусочков. Господи! Услышь мою молитву! Пусть анархист бросит бомбу и разорвет Магдалину на миллион кусочков! Особенно мозг! Главное - мозг. О Боже! Моя первая и последняя молитва: разнеси Магдалину на миллион кусочков!'.
Самым ужасным в этой мысли была моя убежденность - тогда и теперь - что она возникла в сознании совершенно ясном и последовательном. И я чрезвычайно боялась думать о смысле его слов.
У дверей палаты меня встретил санитар, попросивший не входить. Не владея собой, я спросила 'Он умер?', и, хотя Артур лежал на постели абсолютно недвижный, я прочитала ответную мысль 'Умер!', безмолвно произнесенную полным издевки, ужаса, цинизма и отчаяния тоном, которого я никогда не слышала прежде. Это было нечто или некто, бесконечно страдавший и бесконечно глумившийся над самим страданием. И это нечто завесой отделяло меня от Артура.
Снова послышалось свистящее дыхание; казалось, Артур пытается выразить себя, прежнего. Ему удалось негромко произнести: 'Это полиция? Выпустите меня из дома! За мною пришла полиция. Я зарубил Магдалину топором'. Появились симптомы бреда. 'Я убил Магдалину', - пробормотал он десяток раз, потом принялся снова и снова повторять 'Магдалину...', голос угасал, затихал, все еще повторяя. Затем внезапно, очень ясно и громко, пытаясь привстать на постели, он произнес: 'Я размозжил Магдалину топором на миллионы кусочков'. И после секундной паузы: 'Миллион - в наши времена не так уж много'. После этого (теперь я понимаю, что то был голос вменяемого Артура), он снова начал бредить. 'Миллионы кусочков', 'целый миллион', 'миллион миллион миллион миллион миллион, миллион' и так далее, и вдруг внезапно: 'Собачка Фанни умерла'.
Я не могу пояснить последнюю фразу моим читателям, скажу только, что она значила для меня очень многое. Я зарыдала. И в этот момент уловила мысль Артура: 'Ты должна записывать, а не плакать'. Я взяла себя в руки, вытерла слезы и принялась писать.
II
В этот момент пришел врач и стал уговаривать меня отдохнуть. 'Вы только сами себя изводите, миссис Блэр, и совершенно напрасно, потому что он без сознания и ничего не чувствует'. Пауза. 'Господи! Почему вы так на меня смотрите?', - воскликнул он, не на шутку испугавшись. Верно на моем лице появилось нечто от этой дьявольщины, что-то от этого хохота, этого отвращения, этой трясины презрения и безнадежного отчаяния.
Я вновь погрузилась в себя, устыдившись, что сущее знание - сиречь знание гнусное - преисполнило меня столь жуткой гордыни. Теперь понятно, отчего пал Сатана! Я стала понимать старые легенды, да и многое другое...
Я сказала доктору Киршоу, что исполняю последнюю волю Артура. Он не стал возражать, но я заметила, что он подал знак санитару, чтобы тот не спускал с меня глаз.
Палец больного подозвал нас. Говорить Артур не мог, лишь чертил круги на одеяле. Врач (с примечательной сообразительностью), подсчитав круги, кивнул:
- Да, уже почти семь часов. Время принимать лекарство, верно?
- Нет, - объяснила я, - он хочет сказать, что он в седьмом круге дантова Ада.
В этот момент у Артура начался буйный бред. Дикие долгие вопли вырывались из его горла: его неустанно пожирал Дис; каждый вопль свидетельствовал о встрече с зубом чудовища. Я объяснила это врачу.
- Нет, - ответил тот, - он потерял сознание.
- Увидите, - сказала я, - он издаст еще восемь воплей.
Доктор Киршоу взглянул на меня удивленно, но принялся считать.
Мои подсчеты оказались верны.
Он обернулся ко мне:
- Да человек ли вы?
