мирового коечного фонда занимали психобольные (по-русски душевнобольные, именно у русских болит вначале душа, потом все остальное). Лечение с шестидесятых годов вроде бы стало гуманнее, появились нейролептики, уже не было холодной воды па голову, смирительные рубашки (вязка) стали принадлежностью не больниц, а вытрезвителей. Но в нейролептиках таилась огромная опасность, сродни наркотикам. Аминозин становился слаб, требовался тизерцин, болезни в насмешку прибавляли силу, явился галаперидол... гонка подавления болезни и ее неизлечимость нарастали одновременно. Журнал имени моего однофамильца С. С. Корсакова печатал бесчисленные труды по невропатологии и психиатрии, но прошу вас вчитаться хотя бы в одну фразу: 'Влияние Д-пеницилламинана на мелатонин и медьсодержащий фермент тирозиназу элиминацию меди из организма и обмен сульфигидрильных групп при шизофрении неясен'. Каково? Или: 'При воздействии безбелковых фракций достоверно снижены скорость фосфолирования, сопряженность окисления с фосфолированием, а под влиянием ультрафильтрата - и дыхательный контроль митохондрий'. Как? Ну, мои ребята выражались стократно яснее: 'Меня усыпляют, у меня отнимают мысли и держат здесь, чтоб взять во сне мои изобретения'. Или: 'Однажды я проснулся в желудке акулы. Там был морской воздух, и там играли лилипуты'. Первый, как понятно, считал себя ученым (а может, и был им), открывшим все, вплоть до обратного расщепления атома, второй просто фантазер. Но говорили-то они понятно. И если кого попросить сопоставить два первых и дна вторых отрывка, то, конечно, по простоте изложения первые принадлежали свихнувшемуся уму. Я готовил труд, понять который помогут такие тезисы: Психобольные не есть душевнобольные, нужно отделить понятие души от понятия нервов. Действие нейролептиков не душеполезно. Душевнобольные нормальны, ибо именно они всегда говорят правду, тогда как так называемые здоровые сплошь и рядом прибегают ко лжи, чтобы правду скрыть. Душевнобольные (юродивые, блаженные) обладают даром предвидения, идут впереди обычного времени. Труд мой двигался медленно, еще бы. У меня пока вышло два предварительных труда, две статьи, в которых я проводил параллели с высказываниями Чижевского и Вернадского. Чижевский говорил о влиянии солнечной активности на биологическую и общественную жизнь, Вернадский о том, что вода есть минерал, минерал единый, поэтому любое происшествие с водой в любой части планеты отражается на всей ее планетарной массе. Так и психика. Она едина. Поодиночке с ума не сходят. Мы связаны, писал поэт, единой нервною системой. Мы делаем больно кому-то, это обязательно возвращается к нам. Вот это единая общечеловеческая психика, которая с годами опускается во вс? большие подвалы безумия, - могло бы считаться меняющейся нормой. Но когда я касался этой совместной нервной системы, спотыкался именно на русской психике.
Утренний прием
С утра пораньше я сидел над главкой 'Что сводит людей с ума?' и уже углубился в рассуждения о системе капитализма и социализма: какая система сводит быстрее? Сводили обе. Социализм я и раньше не защищал, только после его свержения увидел что он лучше капитализма хотя бы тем, что не смог угробить Россию, а капитализм загубил полмира. Всякая система, если она неестественна, есть искажение природы человека, отсюда вывод, что любая система губительна для психики. Вопрос: насколько? Здоровенный, как мы говорили, 'пролеченный', медбрат явился с сообщением о новом больном, я взглянул, фамилия - Батюнин. - Переодевают. Вначале, может, успеете наших принять. - Кто? - Как всегда. Халявин, Голев, Заев. Избаловали вы их. Травили бы в курилке, нет - надо к завотделением. - Зовите. Заев. Рождения военного года. Детдомовец. Склонен к побегу. Будет проситься на работу. Да и хорошо бы, на пилораму нужны рабочие, но бригадиры - вольнонаемные - не возьмут. Убежит - им отвечать. - Ну что, Коля, лучше тебе? - Алексей Иваныч, есть слово 'лучше', а есть слово 'легче'. Выпишите на работу. - Убежишь ведь. - Куда? Кабы лето. В прошлые разы Заев рассказывал, что это он убил Гитлера. - Ты зачем ко мне просился? - Бумаги надо, стихи сочинил. - Ну садись, пиши. - Я еще на другом языке сочинил. Тоже писать? - Пиши. Заев сел в сторонке и, шепча и задумываясь, стал писать. Следующим был Халявин. Он всегда по пояс раздевался у порога, привык к медосмотрам, и всегда сразу заявлял: - Справок не надо! У него фронтовая контузия. Болел, работал, был несправедливо обижен, поехал жаловаться, заболел психически. Его надо просто выслушать, он успокоится до следующего раза. - Халявин, - отрекомендовался он, - офицер запаса. Участник войны. Двадцать четыре года в больнице. При строгом соблюдении приема лекарств он мог бы быть взят кем-то на патронаж. Но некому. Не берут и таких больных, у которых есть родственники. Боятся. 'А пенсию за них получать не боятся', сердито подумал я. - Жить надо по-будущему! - воскликнул Халявин. - Отправлялись с Москвы, город Липны. Фрицы рыжие, ростом под потолок. Подходит одна немка в полушубке: 'Где Москва?' Мы на ура берем: 'Москва сгорела. А вот теперь как жгли, так и стройте'. Летит самолет, 'рама' летит, в шары на запад наблюдает. Тут встреча с танком 'тигр', это немецкий трактор. Когда идет танк, берешь гранату с бензином и кидаешь, - Халявин показал, как, - кидаешь на запад под танк. Ранило осколочным (он показал шрам), вытекло с бутылку крови... А здесь нет воевавших, одна шпана, ходил я на пилораму, но нет пальто, нет галстука, в войну было пальто и носил галстук, сапоги со шпорами, садишься на коня и скачешь на запад. Были усы, закручивал. Побудущему надо жить! Голев, такой здоровый, на пилораму не ходит. Заев, писавший стихи, услышав фамилию Голева, вскочил и возбужденно заговорил: - Да ему даже пол мыть нельзя - сразу доски приходится менять. А протрет койки - они ржавеют. Его родня из другого мира, они нас поджигали. - Написал стихи? Давай... Павел Николаевич, идите. Хорошо поговорили. Жить будем по- будущему. На смену Халявину пришел Голев, сел в углу. - Ты чего это в чалме? - спросил я. Голова его была покрыта платком. - Сигналов не хочу от волшебников, - мрачно ответил Голев. - Ладно, посиди. - Я читал стихи Заева: 'Тебя все нет в тиши ночной, ах, что со мной, ах, что с тобой. Вот вижу - призраком идешь ко мне, и тут же потерялась во мгле. Одна луна лишь на меня глядит, да сердце все мое горит. И так всю ночь мне не спится, пока не вспыхнет первая зарница'. - Очень хорошо. Можно Голеву почитать? - Конечно, - ответил Заев. Я протянул листок Голеву, сам взял следующий. Там был 'другой' язык: 'Тартень пронь келаша не пронь кретошь пелу и пала печь кетлана ушечь кара лету уни кенану и наша таль пана мердана...' - Это о чем? - Тоже о любви. Доктор, как мне быть, ведь я в побеге числюсь, срок добавят. - Не добавят, я скажу им. -- Это Заев беспокоится за то, что он из тюрьмы сразу пришел в психолечебницу, почему-то думая, что убежал. А перевели тогда, когда установили невменяемость в момент преступления. - Иди спокойно, я им скажу, что ты у нас. - А на работу выпишете? - Телогреек и сапог не хватает. Вот уж ближе к лету посмотрим. - Надо же награждать трудом, верно? Гитлера же не каждый убьет. А я убил. - Расскажи, как, - в который раз попросил я, и в который раз совершенно искренне Заев ответил: - Не помню, я же был маленький. Остался Голев. - Ты чего на прием просился? - Алексей Иванович, не хочу с дураками сидеть. В истории болезни Голева хранилось много его заявлений и писем. Все они требовали 'выслать Человека', 'перевести в госпиталь, поскольку я имею трехпулевое ранение'. - Мне подсыпают наркотики, да чуть меня не сожгли. Даже пыж тряпочный подготовили. У меня легкие отморожены зелеными лучами. Не хотели пижаму давать и компоту, только с самолетов волшебники велели дать, тогда дали... Голев служил радистом. - Тебе понравились стихи Заева? - Буду я читать, дурак писал. Думаете, что солнце жаркое, значит, там углем топят? А это волшебство. - Платок сними. - Голоса не велят. А галаперидол отмените, и сами здесь не работайте. Вы же наш человек. А у меня еще все органы болят. - Витя, ты себе меньше внушай болезней. Тебе одной хватит. А перестать тебя лечить, ты кого-нибудь убьешь. - Как это еще? Если я убил, так это волшебники велели. Да, в его истории болезни значилось убийство. - Плохие твои волшебники. Что ж они не подскажут, как тебя лечить. - Я здоровый. Это они дураки. - Пусть помогут Заева вылечить. Халявина. Аскинадзе, Мошегова... - А их лечи не лечи. - Эгоист ты, Витя. Возьми сигарету. Иди. - Я же не показал еще трехпулевое ранение. - Голев задрал рубаху и обнажил живот без каких-либо следов повреждений. Раньше я успокаивал, говоря, что ранение хорошо зажило, сегодня сделал вид, что рассматриваю живот, и сказал: - Ничего у тебя нет. Но тут же получил в ответ совершенно логичную фразу: - У вас глаза по-другому устроены, вот и не видите.
Здорово девки пляшут
Получив такую поправку, я не мог не улыбнуться. Пододвинул заветную папку со своей работой, но дверь отворилась, впустив звуки гармоники. Это Халявин играл, как всегда, одну и ту же песню 'Ой, полным-полна моя коробушка, пожалей, душа моя, зазнобушка...' - дальше его как будто захлестывало, и он начинал снова: 'Ой, полным-полна моя коробушка пожалей, душа моя, зазнобушка...' - и снова. В дверях стоял высокий красивый мужчина, примерно мой ровесник. Соматическое (общее) состояние по всем показателям было просто отличное. - Садитесь. - Доктор, это свершилось - я здесь. И мы вместе с вами докажем остальным, что конец света не только наступил, но что уже и состоялся, прошел, мы и не заметили, что живем после конца света, что мы не люди, а нелюди. Докажем? Но о том, как я сюда попал, не скажу, это был мой расчет. Я исследовал сумасшедших на свободе, пора логически начать исследовать их в заключении, то есть здесь. - Здесь обычная больница... - Только зарешеченная? - сощурился новый
