теплушками для 'попутчиков' уже ушел.
И в другом письме - от 17 июля 1925 года: 'Источник моих всегдашних горестей - литературная невезятина - и летом не иссякает - 'Автобиографию трупа' переселяют (ввиду сокращения объема 'России' наполовину) из № 6 в № 8. Можно сказать, дождался мой 'труп' приличных похорон. Но у меня большой запас 'пустей': пусть...'
Судя по всему, Кржижановский отдал новеллу редактору издававшегося на кооперативных началах журнала 'Россия' Исаю Лежневу весной 1925 года. Отдал не наугад: только что была принята и в № 5 увидела свет его повесть-очерк 'Штемпель: 'Москва''. Редактор захотел 'еще' - и получил. Однако именно в эту пору началось официальное удушение журнала. И хотя, отчаянно и безнадежно сопротивляясь, он продержался на плаву еще какое-то время, проза Кржижановского была бы в такой ситуации лишней пробоиной, от нее в итоге пришлось отказаться.
Та же участь постигла четыре его попытки издать книгу.
'С сегодняшним днем я не в ладах, но меня любит вечность' (С. Кржижановский. 'Записные тетради').
Оставалось рассчитывать на будущих читателей. Но им, расслабленным и развращенным многолетней литературоподобной жвачкой, потоками стертых слов, маскирующих серое безмыслие, надо было оставить ключ к пониманию своей прозы, которую 'думанием' не возьмешь - только мышлением.
И Кржижановский сделал это. В 1939 году ему удалось напечатать в 'Литературной газете' статью 'Эдгар Аллан По (90 лет со дня смерти)', где сказанное о 'мастере парадокса' По имеет самое прямое отношение к 'мастеру парадокса' Кржижановскому:
'...Эдгар По говорил о психологических приключениях, о необычайных авантюрах мысли... Бесом извращенности он называет ту силу, которая подводит человека к самому краю пропасти и заставляет заглянуть в нее... страсть к эксперименту, не останавливающемуся ни перед чем (курсив мой. - В. П.)... Э. По всегда у края возможности, у предельной черты...
Писатель раскрывает причину новеллистической формы своего творчества в эпиграфе к одному из своих малословных произведений:
Кому осталось жить одно мгновенье,
Тому уж нечего скрывать.
Э. По - мастер новеллистического стиля. Особенность его техники заключается в том, что произведения его очень кратки, но словарь их необычайно широк. Э. По не хватает английского языка, он изобретает неологизмы, мало того - берет горстями из древних и новых языков сотни новых значений. Нужно сделать все, чтобы новелла, прежде чем кончится ее трехстраничная жизнь, успела высказаться до конца...
...Эдгар По был единственным беллетристом 40-х годов, который ставил перед литературой (в лучших своих вещах) чисто научные и философские проблемы. Самый метод его изложения математически точен, алгебраичен. 'Эксперимент в уме' (термин профессора Кельвина) проводится почти всегда с необычайной последовательностью...'
И еще одна фраза, как бы невзначай 'затасованная' между размышлениями (вполне 'автобиографичными') о стиле и языке: 'Американец Э. А. По жил в стране и в эпоху, мало соответствующие его умонастроению'. Отнесенная к автору статьи, она вполне объясняет реакцию журнальных редакций на прозу Кржижановского - при неудавшейся попытке ныне покойного председателя комиссии по его творческому наследию Александра Аникста напечатать ее в 1965 году, в самом начале послеоттепельных заморозков. Официальный же мотив отказов был внешне 'благопристойным': дескать, в подражательной манере написано, напоминает западных 'модернистов', Кафку например (ссылаюсь на ответ, полученный из самого грамотного и либерального издания тех лет 'Нового мира', прочие - о том же, но побеспомощнее).
Критики такой аргумент не выдерживает, даже если поверить в его искренность. Потому что в пору написания первых, так сказать, 'кафкианских' своих новелл, на рубеже десятых и двадцатых годов, с творчеством Кафки автор никак не мог быть знаком! А прочитал его лишь в середине тридцатых. В разговоре со мною о Кржижановском Аникст как-то заметил, что нашей литературе просто-напросто оказался ни к чему 'приоритет на Кафку'...
Есть в 'Автобиографии трупа' фрагмент, который, будучи спроецирован на судьбу Кржижановского, становится словно бы метафорой всего происшедшего с писателем в дальнейшем. Знакомый инженер дарит герою 'обыкновеннейший герметически запаянный стеклянный дутыш', внутри которого - серебристый волосок, окруженный 'жестким вакуумом'. И на вопрос, как снова 'включить сюда воздух?' - инженер, недоуменно смеясь, ответствует: 'Очень просто: разбить стекло'.
К началу сороковых - 'сороковатых', по его слову, - годов 'жесткий вакуум' стал для Кржижановского нестерпим. И он 'разбил стекло' - перестал писать. Правда, как бы по инерции, еще некоторое время сопротивлялся гибели. В 1942 году, во время поездки по Сибири с лекциями для артистов эвакуированных театров, он писал '...Оставаться всегда и во всем писателем, пополнить свою 'копилку образов', уметь отнестись к настоящему, как к прошлому...' Он уговаривает себя - и не поддается на уговоры.
Наталья Евгеньевна Семпер, близко знавшая Кржижановского в последние семь лет его жизни, говорила мне, что он производил впечатление 'внутренне умершего'. И воспоминания о нем, написанные по моей просьбе, настоятельно поддержанной сотрудницей Гослитмузея H. M. Рубашевой, она назвала 'Человек из небытия'...
В эти годы он все тяжелее пил - при прогрессирующих гипертонии и малокровии это было равносильно самоубийству. Хотя врач зафиксировал смерть 'естественную' - от инсульта.
За несколько дней до конца женщина-врач, по долгу службы навещавшая безнадежного больного, сохраняющего сознание усилием воли, уже недостаточным, чтобы выразить законченную мысль, зная, что тот - писатель, спросила, любит ли он Пушкина. 'Я... Пушкина...' - только и смог вымолвить Кржижановский, по щекам его потекли слезы, в первый и единственный раз за все тридцать лет виденные Бовшек.
'...И гений - парадоксов друг'. Мало - чтобы противостоять парадоксальной эпохе, декларирующей духовный расцвет и вытаптывающей все, что может цвести. Но достаточно, к счастью, - чтобы дойти до нас страницами необыкновенной прозы. Потому что в истории не было и быть не может 'навечного' отлучения от культуры того, что принадлежит культуре по праву рождения. Римский император Август не подозревал, что живет в эпоху сосланного им в молдаванские степи Овидия. Он полагал, что - наоборот.
В статье об Эдгаре По Кржижановский пересказывает стихотворение его современника Теодора Бонвиля 'Прыжок с трамплина' - о клоуне, выступающем на площади, запруженной любопытной толпой: 'Пружина трамплина бросает его выше кровель всех домов, выше всех рекордных цифр, и толпа, рукоплеща, кричит 'браво'. Но мастеру прыжка этого мало, и среди шума зрителей он обращается к своему старому верному трамплину, прося его дать ему такую высоту, где бы он мог не видеть всех этих 'бакалейщиков и нотариусов'. Второй прыжок: пестрое тело взлетает над домами, сгрудившимися вокруг площади, скользит сквозь облака - и толпа, подняв головы вверх, тщетно ждет возвращения исчезнувшего мастера прыжка'.
И далее - очевидное, напрашивающееся сопоставление: 'Первый прыжок был для современников: Э. По написал довольно много рассказов, пользовавшихся успехом еще при его жизни... Но второй прыжок - от крыш к звездам - был сделан не для них, а для нас, людей грядущей эпохи. И первое, что мы должны сделать, - это точно и объективно изучить кривую этого прыжка'.
Прислушаемся к Мастеру - он говорит и о себе.
Вадим Перельмутер
Повести
Новеллы
АВТОБИОГРАФИЯ ТРУПА
Журналист Штамм, чьи 'Письма из провинции' подписаны Идр'ом и др. псевдонимами, решил отправиться - вслед за своими письмами - в Москву.
Штамм верил в свои локти и умение Идра обменивать чернильные капли на рубли, но его мучил вопрос о жилплощади. Он знал, что на столичной шахматнице не для всех фигур припасены клетки. Люди, побывавшие в Москве, пугали: все, по самые крыши, - битком. Ночуют: в прихожих, на черных лестницах, скамьях бульваров, в асфальтных печах и мусорных ящиках.
Поэтому Штамм, чуть только ступил с вагонной подножки на перрон московского вокзала, как стал повторять в мертвые и живые, человечьи и телефонные уши одно и то же слово: комната...
Но черное телефонное ухо, отслушав, равнодушно висло на стальном крюке. Человечьи уши прятались под каракулевые и меховые воротники - мороз в тот день остро скрипел снегом, - слово, попадая будто под
