– Что? – недоверчиво посмотрела на дочь Аврора. Ее дочь улыбалась, это она сказала слово «беременна». Аврора, которая только что сделала глоток чая со льдом, едва не поперхнулась.
– Эмма! – закричала она. Жизнь снова нанесла ей удар – как раз в тот момент, когда она чувствовала себя почти спокойно. Она вскочила, словно ее укололи булавкой, но медленно села, разбив блюдце, причем стакан, в котором уже почти не осталось чая, закрутился на голом полу, как детский волчок.
– Не может быть! – воскликнула она.
– Думаю, что это так, – сказала Эмма. – Что это с тобой?
– Господи, – простонала Аврора, сжав свой живот обеими руками.
– Что с тобой, мама? – повторила Эмма, потому что мать выглядела просто сраженной.
– На меня вылился чай, когда я садилась, – пробормотала Аврора. – Не знаю.
Кровь прилила к ее голове, и она сразу стала задыхаться.
– Разумеется, это прекрасно, моя милая, – выдавила она в ужасе. Это был шок, что-то пошло не так, и она пришла в замешательство. Она всегда боролась с этим состоянием, когда была близка к нему, но сейчас оно наступило.
– Господи, – вновь воскликнула она, рывком вернув себя в сидячее положение. Волосы, которые ей кое-как удалось собрать в пучок, распустились, и она раскрыла ворот платья для доступа воздуха.
– Мама, прекрати, я всего лишь беременна, – взвизгнула Эмма, разозлившись, что она сама потворствовала своей матери впасть в отчаяние, после того как расщедрилась на конфеты «сассафрас».
– Всего лишь беременна! – закричала Аврора. Ее замешательство внезапно сменилось яростью. – Ты… твоя беспечность…
Ей не хватало слов, и к величайшей досаде Эммы она принялась ударять себя по лбу тыльной стороной руки. Аврора формировалась в эпоху широкой популярности любительских спектаклей, и в ее арсенале не было недостатка в трагических жестах. Она продолжала энергично ударять себя в лоб, как она это обычно делала, когда ее выводили из душевного равновесия, и при каждом ударе морщилась от боли.
– Прекрати! – закричала Эмма, поднимаясь на ноги. – Перестань колотить по своему чертову лбу, мама! Ты знаешь, что я это ненавижу!
– А я ненавижу тебя! – завопила Аврора, окончательно потеряв рассудок. – Ты невнимательная дочь! Ты никогда не была внимательной! И никогда не будешь!
– А что я такое сделала? – разрыдалась Эмма, переходя на крик. – Почему мне не быть беременной? Я же замужем.
Аврора не без труда встала и повернулась к дочери, намереваясь проявить к ней презрение.
– Может быть, ты и считаешь это браком, но не я. Я называю все это нищетой.
– Мы ничего не можем поделать, – сказала Эмма. – Большего мы не можем себе позволить.
Губы Авроры задрожали. Презрение не удалось, ничего не удалось.
– Эмма, дело не в этом… Тебе нельзя иметь… дело совершенно не в этом, – сказала она, готовая разрыдаться.
– А в чем же? – спросила Эмма. – Только скажи. Я не знаю.
– Во мне! – закричала Аврора с иссякающей яростью. – Разве ты не видишь, что моя жизнь не устроена? Во мне!
Эмма вздрогнула, как она всегда это делала, когда мать выкрикивала это слово «мне». Это звучало просто как удар. Но когда у матери начал дрожать подбородок, настоящая ярость сменилась настоящим плачем, она начала о чем-то догадываться и протянула матери руку.
– С кем же я тогда… познакомлюсь? – тянула Аврора. – Какой мужчина захочет иметь дело с бабушкой? Если бы ты… подождала… я бы, может быть… кого-нибудь нашла.
– О, дорогая, – сказала Эмма. – Ах, мама, перестань. – Эмма сама не переставала плакать, но только оттого, что боялась внезапно расхохотаться. Такую реакцию вызывала у нее только мать, и всегда в самый неподходящий момент. Она сознавала, что сердиться или обижаться следовало ей, и, возможно, она позднее почувствует гнев и боль, когда станет об этом думать. Но ее мать никогда не думала, она просто сердилась или обижалась, непосредственно и чистосердечно, и с этим Эмма была не способна справиться. Так было всегда.
Эмма сдалась. Она опять была побеждена. Эмма осушила глаза, а мать разразилась слезами. Все это отчаяние было смешным, но это не имело значения. На лице матери была выражена убежденность в том, что все рухнуло, и это было слишком реальным. Обычно это продолжалось пять минут, редко это длилось дольше, но все же это выражение лица, как казалось Эмме, было самым беззащитным и человечным из тех, что ей доводилось наблюдать у других. Заметив у Авроры этот опустошенный взгляд с печатью страдания, каждый, кто был под рукой, стремился к ней, собрав все запасы любви. Никому, и тем более самой Эмме, не удавалось сохранить равнодушие, когда на лице Авроры появлялось это выражение, и лишь любовь могла заставить ее выглядеть иначе. Эмма начала издавать звуки, означавшие, что она полна любви, а Аврора, как обычно, не поддавалась ей.
– Нет, уходи, – повторяла Аврора. – Эмбрион. Тьфу. – К ней вернулась способность двигаться, и она, спотыкаясь, прошла через комнату, размахивая руками и делая прихлопывающие движения, словно поражая крошечные эмбрионы, витавшие в воздухе. Неведомо, что было не так, но она ощущала это как удар по своей жизни. Это она чувствовала.
– Вот увидишь! Теперь я растеряю своих поклонников! – прокричала она в последний момент своего демонстративного поведения.
– Ну мама… ну мамочка, дела не так уж плохи, – приговаривала Эмма, следуя за ней по пятам.
Когда Эмма наконец загнала мать в угол в спальне, Аврора сделала единственный оставшийся у нее
