ультиматуме.
Затем в такси жизнь вновь из романтических воспоминаний вернулась в действительность. Тревор, разумеется, обнимал, но, глядя, как за окном проплывает Хьюстон, она не хотела обращать на это внимание.
– Да, заря почти всегда заставала нас на ногах, – повторил Тревор. Эта строчка запала ему в душу.
– Должна тебе заметить, Тревор, ты единственный мужчина, который считает, что танцы должны быть регулярным повседневным занятием, – голос у Авроры был почти счастливый.
– Да, конечно, как и секс, – согласился Тревор. – Я должен тебя поцеловать.
Может быть, из-за сонливого состояния, может оттого, что Аврору всегда трогало то, что на протяжении тридцати лет галантные ухаживания Тревора бывали столь скромно вознаграждены, а возможно потому, что от него до сих пор пахло лучше, чем от всех других мужчин, Аврора разрешила, думая, – кто знает? – хотя она-то, конечно, все прекрасно знала. Время от времени по тем же причинам у нее возникали те же побуждения, но результат, к их общему разочарованию, оказывался самым пресным. Однако никакого вреда их отношениям эти случаи не наносили, и сейчас все прошло бы так же, если бы Тревор, охваченный безумным порывом надежды, не просунул руку в ее лифчик. В этот самый момент Аврора прервала поцелуй, выпрямилась и сделала глубокий вдох, так как хотела освежить голову и вновь обрести трезвый рассудок, хотя сказать, что она их потеряла, было бы большим преувеличением. Чтобы пролезть в лифчик, Тревору пришлось изогнуть руку под углом, а когда Аврора набрала воздуха в легкие, его рука не только оказалась плотно прижатой к ее груди, как бы попав в ловушку, но ее пронзила острейшая боль до плеча, словно кто-то выворачивал ему запястье.
– О, Боже. Наклонись. Прошу тебя, наклонись.
– Тревор, ты с ума сошел, мы почти приехали, – возразила Аврора, превратно истолковав нетерпение, звучавшее в его голосе, и, наоборот, еще выпрямляясь.
– Ох, ради Бога, ты мне руку сломаешь. – Тревору пришлось несколько сползти с сиденья, чтобы удержаться от громкого стона, и он был уверен, что отчетливо слышал хруст, когда она выпрямлялась во второй раз.
Аврора, деликатно проигнорировавшая галантный пасс Тревора, – это был предел их близости, – в конце концов, по выражению его лица поняла, что с ним что-то не в порядке, и нагнулась. Он поспешно извлек руку, поднес ее к лицу и стал внимательно осматривать.
– Почему она у тебя висит? – поинтересовалась Аврора.
– Думаю, это первое запястье, сломанное женской грудью, – ответил он, осторожно обследуя кисть. Ему показалось, что под кожей ощущаются обломки костей, но на ощупь он не нашел ни одного.
– Жаль, что не сломалось, – заметил он. – Вот бы было романтично! Тогда тебе бы пришлось разрешить мне пожить немного в твоем доме, и ты стала бы за мной ухаживать.
Аврора улыбнулась и помассировала ему запястье.
– А все твои воспоминания, как заря заставала нас на ногах. Ты, как всегда, преувеличиваешь. Заря обычно заставала нас на диване в холле отеля «Плаза», если мне не изменяет память.
– Этим утром она застанет нас на ногах, – решительно пообещал Тревор.
Вместо этого она застала их за красным столиком во дворике местечка под названием «Последний концерт», где Тревор пил мексиканское бутылочное пиво. «Последний концерт» был всего-навсего маленьким мексиканским баром с музыкальным ящиком и крошечной площадкой для танцев, но из нескольких мест, куда можно было пойти после ужина в Хьюстоне, Аврора предпочитала именно его. Он располагался в каком-то закоулке северного Хьюстона, возле пакгаузов, так что время от времени она слышала, как там сталкиваются автокары. Ее былое счастье потягивал свое пиво. В баре никого не было, только они и старая-старая мексиканка, кивавшая им из-за стойки, да большая серая крыса, устроившаяся в уголке двора.
– Жаль, что я без пистолета, – посетовал Тревор. – Я попытался бы в нее выстрелить.
Крыса, явно индифферентная к присутствию двух элегантных посетителей, ела остатки маисовой лепешки. Когда небо над ними посветлело, контраст между их нарядами и убогостью бара и дворика стал бросаться в глаза, но Аврора чувствовала спокойную усталость и ничего не имела против. Тревор, полжизни проведя па Карибском море и в Южной Америке, чудесно танцевал латиноамериканские танцы; в кои-то веки она в свое удовольствие надвигалась в ритмах румбы, самбы и ча-ча-ча, а также каких-то других танцев, которые Тревор, кажется, тут же придумывал, к большому удовольствию пяти-шести мексиканцев средних лет, зашедших выпить пива, но просидевших, наблюдая за ними, до шести утра.
Рассвело, и она обнаружила, что на лице былого счастья больше морщинок, чем она предполагала.
– Тревор, милый, ты никогда не давал мне рассмотреть свое лицо. Ты всегда прячешь его в самых темных ресторанах. Мне все-таки надо иногда на тебя поглядеть.
Тревор вздохнул.
– Давай вернемся к ультиматуму.
– А надо ли, дорогой? – спросила она, слегка забавляясь.
– Надо, надо. Я не могу допустить, чтобы еще десять лет прошли мимо. Я не могу постоянно беспокоиться, как бы ты не вышла за другого. Пожалуйста, скажи «да».
Аврора наблюдала, как крыса потащила лепешку вдоль забора, а затем скрылась в своей норке. Там она, должно быть, остановилась, чтобы немного перекусить, так как хвост ее торчал.
– Значит ты уйдешь туда, где солнце заходит, и мы никогда больше не увидимся, я правильно поняла? – спокойно уточнила она.
– Да, абсолютно верно. – Он слегка хлопнул ладонью по столу, чтобы подчеркнуть важность этого условия и допил пиво, давая ей понять, что способен покончить с делом однажды и навсегда, навсегда и однажды. При этом он смотрел ей прямо в глаза.
Аврора встала и пересела к нему на колени. Она нежно обняла его и ласково поцеловала в щеку, слегка понюхав ее, чтобы воспоминание осталось у нее месяцев на шесть.
