– Георгос, – подошла к ним Алис, сглаживая этим неловкость момента, – почему бы тебе не поставить какую-нибудь музыку? Что-нибудь приятное и успокаивающее. Моцарта, пожалуй. Вам ведь нравится Моцарт, Иви? Вы его позавчера слушали.
– Моцарта я обожаю, – призналась Иви. – Это любимый композитор Леонидаса.
Алис тоскливо вздохнула.
– Конечно... Знаете, я давала ему слушать Моцарта с самого рождения, он всегда засыпал под его музыку.
– Под Моцарта кто хочешь уснет, – проворчал Георгос, с явным раздражением направляясь к стереопроигрывателю.
– Не обращайте на него внимания, – прошептала Алис, усаживаясь с ней рядом. – Он всегда немного ревновал меня к Леонидасу, даже непонятно отчего. Бедный мой сын не обладал достоинствами своего брата. Он рос очень болезненным ребенком, а Георгос даже не простужался. Сколько бессонных ночей просидела я у кроватки Леонидаса, особенно когда у него была астма.
Иви подумала, что, возможно, Георгос испытывал ревность не к самому Леонидасу, а не к тому, что вся любовь и внимание матери явно доставались старшему сыну. Иви не имела ни братьев, ни сестер, но она легко представила, как тяжело расти, зная, что тебе предпочитают брата или сестру. Правда, отец Леоиидаса выделял младшего сына, так что он видел и любовь, и внимание. Но не материнские.
Раздались первые чистые ноты моцартовского концерта до мажор для скрипки и арфы, и разговоры разом утихли. От выбора Георгоса у Иви больно сжалось сердце, и видения недавних дней живо всплыли в памяти. Бросив взгляд на пустое кресло напротив, она почти увидела там Леонидаса с запрокинутой головой и полуприкрытыми глазами – он всегда так слушал это произведение.
– Ах-х, – выдохнула рядом Алис. – Какое волшебство... какое блаженство.
От внезапной боли Иви скрипнула зубами, понимая, что не может попросить выключить проигрыватель. Не сдержав легкой гримасы, она глянула в ту сторону и встретилась глазами с Георгосом, который в ту секунду обернулся. Иви потрясла суровая жесткость его лица, с которой он шагнул к ней.
Сочувствия к нему как не бывало. Этот человек сделан из гранита, такие никогда не чувствуют себя обделенными материнской любовью. Или вообще чьей-нибудь, если уж на то пошло. Вряд ли он хоть раз в жизни испытывал чувство, похожее на любовь. Ничего удивительного, что его брак распался. Ни одна нормальная женщина не вынесет жизни с каменным утесом.
– У тебя усталый вид, Иви, – резко заявил он, подходя к ней. – думаю, тебе пора в постель.
– Да, дорогая, вы действительно выглядите усталой, – согласилась Алис.
Иви решила возразить, но здравый смысл победил. Она и вправду устала, головная боль усилилась. Кроме того, перспектива остаться здесь и слушать Моцарта представлялась ей невыносимой.
– Ты прав. Я действительно устала. Когда Георгос протянул ей руку, она заколебалась, но потом решительно вложила свою ладонь в его. Большая сильная рука сомкнулась вокруг ее пальцев и помогла подняться – очередное напоминание о том, какой он огромный. И высокий. Даже на каблуках приходится запрокидывать голову, чтобы взглянуть ему в лицо.
– Я провожу тебя наверх, – предложил он.
Иви запаниковала, заикание тут же вернулось к ней.
– Н-нет, я... я... – Она попыталась выдернуть руку, но его пальцы сжались еще плотней.
– Не будь смешной, – прошипел он. – Я тебя не съем. – Обращаясь ко всем, он громко объявил: – Я отведу Иви в спальню, пожелайте ей доброй ночи.
Все попрощались с ней. Рита подошла, чтобы поцеловать ее в щеку, и увидела, как Георгос все еще держит ее руку. Жар смятения заливал щеки и шею Иви. Глаза Риты в ответ округлились, от чего Иви перепугалась еще больше. Она вспомнила, как однажды Рита сказала ей, что мрачная задумчивость Георгоса привлекала немало женщин, находивших его весьма многообещающим и чрезвычайно сексапильным.
Но я не из их числа! – хотела она крикнуть подруге, глазами сигнализируя о своих расстроенных чувствах.
Но эти сигналы цели не достигли, судя по тому, что, когда Георгос повел Иви из гостиной, лицо Риты отразило холодное понимание. Боже мой, неужели она думает, что этот человек меня привлекает? Неужели полагает, будто я хочу, чтобы он держал меня за руку! Может быть, она решила, что я хочу иметь его в своей постели!
На лестнице Иви попыталась освободить свою руку, и Георгос тут же остановился, явно пребывая на пределе терпения.
– Да что с тобой, черт подери? – набросился он. – По-твоему, я чудище какое-то, и тебе до смерти страшно даже за руку меня держать? Или ты думаешь, Леонидас на небесах сердится на тебя за то, что другой мужчина до тебя дотрагивается и ты это разрешаешь?!
Нет! Как он мог такое сказать! Леонидас не был ни ревнивцем, ни собственником. Никогда!
– Тогда почему ты так меня боишься? – спросил Георгос в полном раздражении.
– Я? Боюсь?
– Да, боишься, – отрезал он. – Совершенно явно. Стоит только подойти к тебе ближе чем на метр, как ты начинаешь трястись и заикаться. Причем только со мной! С другими ты не заикаешься. К тебе возвращается нормальная речь, когда ты в ярости, когда забываешь свой страх. Рита порой говорит, что я настоящий грубиян, может, частично этим и объясняется твоя реакция. Но должен тебе сказать, Иви, это просто, невыносимо. Совершенно невыносимо!
– И-извини.
– Ну вот, видишь?
Она повесила голову, чувствуя себя униженной и несчастной.
– Нет! Смотри на меня!
Она повиновалась, но глаза ее заволоклись слезами.
Он мучительно застонал.
– Ну вот, снова... Черт, я же не хотел. Правда, Господи, ну не плачь. Я этого не вынесу.
Прежде чем Иви успела возразить, он привлек ее к себе, крепко обнял и погладил по волосам.
– Я не хотел тебя обидеть, – прохрипел он. – Честно. Извини, если я был груб. Но ты не представляешь, как трудно... все это. Господи, если бы ты только не была такой... такой…
Несколько удивительных мгновений длилось это объятие, потом он резко отстранил ее, дыхание его выровнялось, лицо снова стало угрюмым, как всегда. Может, еще угрюмей.
– Извини, – выдавил он. – Я, как обычно с тобой, опять натворил дел. Иди спать. В следующий раз постараюсь справиться с собой получше.
Он развернулся и быстро сбежал вниз. Иви глядела ему вслед. Голова у нее шла кругом.
Боже мой, думала она, задыхаясь, и смотрела на свои ладони, все еще чувствуя в них горячую пульсацию там, где они касались его твердой широкой груди. Почему же она не оттолкнула его этими ладонями? Почему расправила пальцы, приникая головой к его груди?
Она нашла себе слабое оправдание в том, что так хорошо, так тепло, когда тебя обнимают и гладят; его сильные руки словно убежище от всей ее боли и горя.
Ей и в голову не пришло, что здесь кроется что-то дурное. Или опасное. Она вообще не думала.
И все-таки трудно поверить, что случилось то, что случилось.
Георгос... распаленный. Георгос... желающий ее. Георгос... вовсе не бесчувственная холодная машина. Ничего холодного или бесчувственного не было в том, что уперлось ей в живот, плотное, пульсирующее, живое.
И час спустя она не могла опомниться, лежа в постели и бессмысленно глядя в потолок. Впервые с тех пор, как она поселилась в этом доме, ее ночные мысли были не с Леонидасом и не о будущем ребенке. Она пыталась восстановить в памяти тот момент, когда до нее дошло, что Георгос желает ее, когда она поняла, что именно почувствовала своим телом.
В одном она не сомневалась – он не сразу оттолкнул ее, на несколько секунд поддался своему порыву, прежде чем разум в нем одержал верх.
Конечно, все это мало что значило. Всем известно, что мужчины возбуждаются легче женщин. Георгос мог так же легко загораться от объятий с другой женщиной. Это не значит, что он предпочитает ее. Не
