почти вся жизнь — трагедия. Ей, наверно, кажется, что многого вы не способны понять, и она боится, как бы вы нечаянно не причинили ей боль. Вы же знаете, что когда у нас что-нибудь болит, мы стараемся, чтобы никто не касался больного места. А у Лесли душа — сплошная рана.
— Если бы дело было только в этом, капитан Джим, я, наверно, не расстраивалась бы. Это я понимаю. Но бывают моменты — не часто, но бывают, — когда я чувствую, что Лесли испытывает ко мне неприязнь. Иногда у нее в глазах мелькает прямо-таки жгучая ненависть. Она тут же исчезает, но я ее видела, в этом я уверена. И это меня задевает, капитан Джим. Я не привыкла, чтобы ко мне испытывали неприязнь. Я так стараюсь завоевать дружбу Лесли.
— Вы ее и завоевали, миссис Блайт. И зря вы выдумываете, что Лесли плохо к вам относится. Если бы это было так, она не стала бы с вами общаться, тем более дружить. Я хорошо знаю, что за человек Лесли Мор.
— Когда я ее увидела в первый раз на дороге, Лесли посмотрела на меня с неприязнью, что бы вы ни говорили, капитан Джим, — упорствовала Энн. — Я это почувствовала, хотя и была поражена ее красотой.
— Может быть, она была чем-нибудь раздражена, миссис Блайт, а вы просто оказались под рукой. У Лесли бывают периоды, когда она зла на весь белый свет, и ее нельзя за это осуждать. Я же знаю, каково ей приходится. Подумать только, как это несправедливо: такая умница и красавица, что, кажется, ей на роду написано быть королевой, а вместо этого она живет в нищете, лишенная всех радостей, и до конца своих дней обречена ухаживать за Диком Мором. Вы ей очень помогли, миссис Блайт — с тех пор как вы к нам приехали, Лесли не узнать. Вам это, может, не видно, но нам, ее старым друзьям, это ясно как Божий день. Так что и думать забудьте, что Лесли плохо к вам относится.
Но Энн порой инстинктивно чувствовала, что Лесли в глубине души ее недолюбливает. Порой сознание этого омрачало ее отношение к Лесли, а порой совершенно забывалось, но миссис Блайт постоянно чувствовала, что их дружба может налететь на подводный камень. Так случилось в тот день, когда она сказала Лесли, что ждет ребенка. Взгляд Лесли вдруг стал жестким и враждебным.
— Так у тебя еще и это будет? — как-то придушенно проговорила она. Затем, не говоря ни слова, повернулась и пошла через поле к себе домой. Энн страшно обиделась; ей показалось, что их дружбе с Лесли пришел конец. Но когда миссис Мор через несколько дней пришла к ним, она вела себя так мило, была так искренна и остроумна, что Энн все забыла и простила. Но больше никогда не касалась в разговоре с Лесли этой темы, и та тоже ни разу об этом не обмолвилась. Но однажды вечером, уже в самом конце зимы, она пришла к Энн поболтать и, уходя, оставила на столе белую коробочку. Энн обнаружила ее только после ухода Лесли, открыла и нашла там очаровательное белое платьице, украшенное вышивкой. Воротничок и манжетики были из настоящего валансьенского кружева. Поверх платьица лежала открытка с надписью: «От Лесли с любовью».
— Сколько же часов она положила на этот труд! — воскликнула Энн. — И такой дорогой материал — совсем ей не по карману!
Однако когда Энн поблагодарила Лесли за платьице, та довольно резко отмахнулась, и Энн опять почувствовала в ней отчуждение.
Мисс Корнелия на время забыла про бедных, никому не нужных младенцев и тоже принялась шить приданое для первого и желанного ребенка. Филиппа Блейк и Диана Райт прислали по прелестному подарку для новорожденного; а миссис Рэйчел Линд — несколько детских одежек, правда, без вышивки и оборочек, но пошитых из добротной материи. Энн и сама много шила для ребенка, и часы, проведенные за этим занятием, были ее самыми счастливыми в ту зиму.
Капитан Джим часто наведывался к ним в гости, и его всегда встречали с радостью. Энн все больше привязывалась к простосердечному старому моряку. Он как бы вносил в их дом дуновение свежего морского ветра, а его забавные комментарии и словечки неизменно веселили Энн. Капитан Джим был одним из тех редких людей, которые никогда не говорят скучно.
Моряк никогда ничему не огорчался.
— Я как-то привык радоваться всему на свете, — сказал он однажды, когда Энн заметила, что у него всегда хорошее настроение. — Мне кажется, что я даже радуюсь неприятностям. Ничего, думаю, все это скоро пройдет и будет забыто. «Ну ты, ревматизм, — говорю я, когда он меня прихватывает, — чего это ты разыгрался? Чем больше будешь болеть, тем скорее небось пройдешь. Может, мне от тебя даже станет лучше — не телу, так душе».
Как-то вечером, сидя у камина, капитан Джим показал Энн свою жизненную книгу.
— Я все это написал, чтобы оставить малышу Джо, — сказал он ей. — Как-то совсем не хочется думать, что после того как я отправлюсь в свое последнее плавание, все, что я видел и делал, будет забыто. А Джо будет рассказывать мои истории своим детям.
Жизненная книга представляла собой толстую тетрадь в кожаной обложке, куда капитан Джим записывал рассказы о плаваниях и приключениях. Правда, литературными достоинствами книга не обладала. Когда капитан Джим брался за перо, дар рассказчика совершенно его покидал, да к тому же орфография и синтаксис тоже оставляли желать лучшего. В жизненной книге капитана Джима присутствовало и забавное, и трагическое. Энн чувствовала, что одаренный писатель на основе этих записей сумел бы создать замечательное произведение.
На пути домой Энн сказала об этом Джильберту.
— А почему ты сама не попробуешь ее обработать, Энн?
Энн покачала головой:
— Нет, у меня не получится. Ты же знаешь, Джильберт, что я могу писать только милые пустячки. А историю жизни капитана Джима должен описать автор с энергичным стилем и тонким вкусом. Он должен быть проницательным психологом и одновременно прирожденным юмористом и трагиком. Может быть, это было бы по силам Полю, будь он постарше. Так или иначе, я собираюсь пригласить его к нам следующим летом и познакомить с капитаном Джимом.
«Приезжай к нам, Поль, — написала Энн своему молодому другу. — Я познакомлю тебя со старым моряком, который рассказывает замечательные истории».
Но Поль ответил, что, к его глубокому сожалению, летом он к ним приехать не сможет, так как уезжает учиться за границу на два года.
«Когда вернусь, я обязательно к вам приеду, дорогая мисс Энн», — написал он.
— А капитан Джим тем временем стареет, — грустно сказала Энн. — И некому написать его жизненную книгу.
Глава восемнадцатая
ВЕСНА
Под лучами мартовского солнца лед, сковывавший бухту, почернел и истончился, и в апреле залив опять голубел чистой водой, а маяк опять сверкал в сиреневых сумерках.
— Как я рада видеть его свет, — сказала Энн в тот вечер, когда капитан Джим снова зажег маяк. — Мне его очень не хватало зимой.
Зазеленела молодая нежная травка, перелески окутала изумрудная дымка. На заре низины заполнялись молочно-белым туманом.
Задули ветры, принося с собой брызги соленой пены. Море смеялось, блистало, охорашивалось и манило, как кокетливая женщина. Сельдь сбивалась в косяки, и бухта белела парусами рыбачьих лодок. Издалека опять стали приходить большие суда.
— Весной мне иногда мнится, что из меня мог бы получиться поэт, — сказал капитан Джим. — Вдруг замечаю, что повторяю стихи, которые нам читал вслух учитель шестьдесят лет тому назад. В другое время года они никогда не приходят мне на ум. А сейчас мне хочется выкрикивать их ветру, забравшись на высокий берег, или уйдя в поле, или уплыв далеко в море.
