слов, чтобы выразить свое раскаяние. Да таких слов, наверное, и в словаре не найти. Вам придется просто их вообразить. Я вела себя ужасно — и я покрыла позором моих дорогих друзей Мэтью и Мариллу, которые взяли меня к себе, хотя я и не мальчик. Я ужасная, неблагодарная девочка и заслуживаю, чтобы меня сурово наказали и чтобы порядочные люди навсегда изгнали меня из своего общества. Я не имела никакого права кричать на вас за то, что вы сказали мне правду. Я не могу этого отрицать — в ваших словах не было ни слова неправды. У меня действительно рыжие, как морковка, волосы, и я действительно тощая, страшненькая и вся в веснушках. Я вам тоже сказала правду, но я не должна была этого делать. О, миссис Линд, пожалуйста, простите меня! Если вы откажетесь меня простить, вы повергнете меня в бездну отчаяния до конца моих дней. Неужели вам хочется повергнуть в бездну отчаяния бедную сироту, даже если у нее вспыльчивый характер? Я уверена, что ваше доброе сердце вам этого не позволит. Пожалуйста, скажите, что вы меня прощаете, миссис Линд!
Энн стиснула на груди руки, опустила голову и замолчала, ожидая приговора миссис Рэйчел.
В ее искренности нельзя было сомневаться — каждое ее слово и весь тон ее речи дышали раскаянием. Это было ясно и Марилле, и миссис Линд. Но Марилла видела — и это ее абсолютно обескуражило, — что Энн упивается самой глубиной своего унижения, самой театрализованностью сцены раскаяния. Нет, это невозможно считать наказанием, которое запомнится на долгие годы. Энн явно наслаждалась, произнося свою покаянную речь.
Но миссис Линд, которая не отличалась тонкостью восприятия, ничего этого не заметила. С ее точки зрения, Энн как подобает выразила свое раскаяние, попросила у нее прощения, и она тут же простила ее от всего сердца. Миссис Линд, несомненно, имела склонность поучать, но по сути дела была доброй женщиной.
— Ну ладно, девочка, вставай, зачем же так? — добродушно сказала она. — Конечно, я тебя прощаю, тем более что сама сказала тебе обидные слова. Но такое уж у меня правило — говорить правду в глаза. Ты на меня не сердись. Волосы у тебя действительно ужасающе рыжие — просто глаза режет, но у моей школьной подруги, когда она была еще девочкой, волосы были такие же, как и у тебя, а когда она стала взрослой, они потемнели и сделались прелестного каштанового цвета. Ничуть не удивлюсь, если и с тобой случится то же самое.
— О, миссис Линд, — с искренней благодарностью воскликнула Энн, поднимаясь с колен, — вы вдохнули в меня надежду. Я вам буду вечно за это благодарна. Мне кажется, я согласна перенести все что угодно — лишь бы знать, что когда я вырасту, у меня будут красивые каштановые волосы. Знаете, если бы у меня были красивые волосы, мне было бы гораздо легче хорошо себя вести. Можно, я пойду к вам в сад и посижу на скамейке под яблоней, пока вы будете разговаривать с Мариллой? Там как-то больше простора для воображения.
— Ну, конечно, девочка, иди в сад. Можешь нарвать букет июньских нарциссов. Они растут в углу сада.
Когда за Энн закрылась дверь, миссис Рэйчел встала и зажгла лампу.
— Странная она все же девочка. Пересядь в это кресло, Марилла, здесь гораздо удобнее. А этот стул я держу для мальчика-батрака. Да, странная девочка, ничего не скажешь, но что-то в ней есть симпатичное. Теперь я уже не удивляюсь, что вы с Мэтью взяли ее к себе, и мне уже вас не так жалко. Может, все обернется хорошо? Правда, она необычно выражается, как-то вычурно, но, может, это и пройдет — в конце концов, теперь она будет жить с воспитанными людьми. И конечно, она чересчур вспыльчива, но тут есть одно утешение: ребенок, который легко вспыхивает, так же легко и остывает и не склонен затаивать зло и обманывать. А если он себе на уме — не дай Бог! Так что, Марилла, пожалуй, она мне даже нравится.
Когда Марилла вышла из дома, Энн появилась из глубины сада с букетом нарциссов в руках.
— Правда, я замечательно просила прощения, Марилла? — с гордостью спросила она. — Я решила: если уж надо каяться, сделаю это красиво.
— Да уж, каялась ты красиво, — сухо отозвалась Марилла, которая опять неожиданно для себя с трудом сдерживала улыбку, вспоминая эту трогательную сцену. Надо бы выбранить Энн за этот спектакль, но, с другой стороны, как бранить за такое прочувствованное раскаяние? В конце концов Марилла нашла компромисс со своей совестью:
— Надеюсь, тебе больше не придется каяться и извиняться. Надо лучше держать себя в руках, Энн.
— Я бы держала себя в руках, если бы меня не дразнили все время, — со вздохом ответила Энн. — Я вообще-то не такая уж и вспыльчивая, но мне надоело слушать, что мои волосы как морковка. Тут я просто убить готова. А как ты думаешь, Марилла, может, они и вправду с годами потемнеют и станут красивого каштанового цвета?
— Нельзя столько думать о внешности, Энн. Тщеславие — это грех.
— Как же я могу быть тщеславной, когда знаю, что некрасива! — вскричала Энн. — Я так люблю все красивое, а когда смотрюсь в зеркало, то вижу безобразную девочку, и мне сразу делается грустно. Мне всегда грустно, когда я вижу что-то некрасивое.
— Красота — в красивых поступках! — процитировала Марилла.
— Да, мне это уже много раз говорили, только я не уверена, что это правда, — скептически заметила Энн, нюхая нарциссы. — Как они чудно пахнут. Я очень благодарна за них миссис Линд и уже совсем не сержусь на нее. Знаешь, Марилла, когда извинишься и тебя простят — на душе делается так легко! А как звезды сверкают! Если бы тебе предложили жить на звезде, какую бы ты выбрала? Я бы поселилась вон на той красивой и большой звезде, что висит над холмом.
— Ох, Энн, помолчи, — не выдержала Марилла, не в силах следовать за причудливым ходом мыслей Энн.
Девочка замолчала и не произнесла ни звука, пока они не свернули на дорожку, ведущую к Грингейблу. Тут она вдруг подошла поближе к Марилле и сунула руку в ее шершавую ладонь.
— Как замечательно идти домой и знать, что это твой дом, — прошептала она. — Я уже полюбила Грингейбл так, как не любила ни одно место на земле. Где бы я раньше ни жила, я нигде не чувствовала себя дома. Но теперь я счастлива!
Прикосновение худенькой ручки наполнило сердце Мариллы радостным теплом. Может, это был порыв материнской любви, которой судьба обделила ее. Это непривычное чувство слегка обеспокоило Мариллу, и она поспешила сделать Энн очередное наставление:
— Если ты будешь хорошей девочкой, Энн, ты всегда будешь счастлива.
Глава одиннадцатая
ВОСКРЕСНАЯ ШКОЛА
— Ну, как они тебе нравятся? — спросила Марилла.
Энн стояла посреди своей комнатки и без улыбки глядела на три платья, разложенные у нее на кровати. Одно было из ситца табачного цвета, который Марилла купила еще летом прошлого года у разъездного продавца, решив, что это не маркая и, видимо, прочная материя; второе — из сатина в черно- белую клетку, купленного на зимней распродаже; и третье — из грубой мутно-голубой материи, которую Марилла приобрела на прошлой неделе в Кармоди специально для Энн.
Марилла сама сшила все три платья, и все они были одного фасона: прямой лиф, чуть расклешенная юбка и узкие, в обтяжку, рукава.
— Что ж, — вздохнула Энн, — очень хорошие платья.
— При чем здесь «что ж»! — рассердилась Марилла. — Нет уж, я вижу, они тебе не нравятся. Что в них плохого? Новенькие, чистенькие, аккуратные! Разве нет?
— Да.
— Тогда почему они тебе не нравятся?
— Они… они… не очень красивые, — неохотно выговорила Энн.
— Подумаешь, не очень красивые! — фыркнула Марилла. — Буду я еще тебя наряжать, как же! Я
