него. Между бухтой и стеной была всунута моя путевка. Я ее вытащил, окинул взглядом несметное число подписей и разорвал ее в мелкие клочки.
Схема ни разу не наблюдала массового митинга просто потому, что в таковом не возникало нужды. Ни разу в ее истории не всплывало повода для недовольства: нам хорошо платили, рыночные колебания нас не касались, а сама работа была верняком. Мы должны водить фургоны между точками А, Б и В, а найм нам гарантирован. Так продолжалось почти три десятилетия – и ни слова жалобы. Теперь, однако, вспыхнуло недовольство, и мне было интересно, чем все разрешится.
Подъезжая к «Веселому парку» на следующий день, мы первым делом увидели большое количество «УниФуров», выстроившихся на подъездной дороге. Их запарковали впритык на обочине, и у большинства имелись эмблемы – буква Г. Еще больше загнали во двор, хотя место у рампы оставили – якобы для того, чтобы можно было обрабатывать машины, приезжающие по графику. Я сдал задним ходом и выключил двигатель, поразившись тому, сколько народу собралось вокруг. Мы немного подождали – вдруг нас кто- нибудь захочет разгрузить, – но минуты шли, и разгрузка казалась все более невероятной, поэтому в конце концов мы сдались и влились в толпу. Все, казалось, перемещаются к некой точке в дальнем конце двора, где на каком-то возвышении я заметил Билли Баркера. Рядом с ним стоял человек, которого я раньше никогда не видел. Вообще-то я узнал примерно треть присутствующих – тех, кто работал в депо, которые мы навешали регулярно. Остальные, предположил я, собрались из разных концов региона, и я вынужден был признать: сборище производило впечатление.
– Это все вольногулы? – спросил Джордж, пока мы пробирались через толпу.
– Наверное, – ответил я. – Эй, похоже, начинают. Теперь мы увидели, что платформой Билли Баркеру
служил большой пустой ящик. Билли стоял на нем и разговаривал со своим компаньоном, кивая и, очевидно, в чем-то с ним соглашаясь. Затем ему протянули мегафон. Все в предвкушении зашевелились, и наступила почтительная тишина.
– Ну что, народ, – начал Билли голосом громким, но искаженным. – Спасибо, что пришли. Я думаю, вы все знаете, насколько важен этот вопрос и почему нам необходимо выступить.
Публика одобрительно забормотала, что, в свою очередь, подстегнуло уверенность Билли, и он перестал орать в мегафон. Искажения существенно снизились.
– В самом начале кампании мы решили провести общее собрание и пригласить на него тех, кто способен внятно высказать нашу озабоченность. Поставить ее, так сказать, в перспективу. Я уверен, все вы согласитесь, что лучшая кандидатура тут – Лес Прентис. Лес сейчас поделится с нами парой-другой мыслей и, я надеюсь, укажет нам верное направление. Сегодня он специально приехал к нам из «Королевского пруда», и ему нужно вернуться туда после обеда в срок, поэтому без дальнейших проволочек давайте вместе со мной поприветствуем Леса Прентиса! Аплодисменты, пожалуйста! Лес.
Когда Билли передавал мегафон второму человеку, в толпе поднялся восторженный рев. Билли сошел с трибуны. Быстро оглядевшись, я понял, что сборище за последние несколько минут несколько выросло – в толпу все время кто-нибудь вливался. Кроме того, я заметил, как из уединенности своей караулки за происходящим наблюдает Джон Джоунз. Однако никаких признаков начальства или прочих официальных лиц Схемы не наблюдалось. Они явно решили особо не высовываться.
Всеобщее внимание теперь было приковано к Лесу Прентису, который держался весьма раскованно. Я не заметил у него в руках никаких шпаргалок, но довольно скоро стало ясно, что выступать перед публикой он привык.
– Восемь часов, – сказал он, обращаясь к пространству у нас над головами. – Вроде бы не очень много, правда? – Он изумленно умолк, как бы рассматривая эту простую мысль. Затем продолжил: – О нет, восемь часов – это вроде бы вообще ничего. Если только не понимать, что это треть суток. Да, друзья мои, треть жизни вы проводите за баранкой «УниФура» или на насесте вильчатого погрузчика.
До публики дошло, и по толпе растекся стон узнавания, а я мгновенно понял, что Лес вниманием публики овладел.
– Подумайте об этом, – говорил он. – Ожидается, что мы должны вставать с постели в семь утра, чтобы вовремя прибыть на работу, а это значит, что в зимние месяцы приходится вставать в темноте. И когда мы добираемся вечером домой, тоже почти темнеет! Мы трудимся с рассвета до заката! Какая еще отрасль промышленности требует такого от лояльной рабочей силы? Какая еще отрасль промышленности заставляет людей, будто белок в колесе, наматывать один круг за другим восемь часов подряд? Только наша славная Схема могла придумать что-то подобное! Только наша славная, славная Схема!
Лес сделал еще одну паузу.
– Не то чтобы кто-то когда-то жаловался, конечно. Кто угодно, включая нас, знает, что мы должны выполнять разумную дневную работу за разумную дневную плату. Но вот ключевое слово, так? Разумная. Мы разумные люди, мы по большей части ходим на работу неделю за неделей и безропотно трубим свои восемь часов. А взамен хотим всего лишь редкого проблеска золота в мякине; время от времени поваляться на травке. Друзья мои, позвольте вам сказать: мы не требуем себе легкой жизни; мы даже не против принципа полного рабочего дня. Нам просто хочется справедливости. Заветная подпись в самом низу путевки может превратить безжалостную пахоту в приятную экскурсию, однако в последнее время такая закорюка совершенно определенно стала редкостью! Никто не может отрицать, что за последние несколько недель частота ранних увольнительных во много раз сократилась. Мы стали свидетелями постепенной эрозии наших установленных обычаев и практик. И если мы будем и далее терпеть этот процесс, сколько времени пройдет до того, как призрак обязательной переработки поднимет свою голову?!
Рев согласия, раздавшийся, когда Лес произнес эти слова, был таков, что я подумал: вот сейчас он снесет оратора с трибуны и повлечет за собой. Однако Лес поднял руку, требуя тишины, и заговорил снова:
– Лед, по которому мы сейчас ступаем, тоньше, чем кажется. Мы должны высказать все наши сомнения, пока не поздно, и перед нами открывается несколько возможностей. Для начала, вероятно, следует принять стратегию «торопись медленно».
– Ну, никто не может торопиться медленнее тебя, Лес!
Добродушная подначка, прилетевшая откуда-то справа от меня, вызвала смешки, и сам Лес широко ухмыльнулся. Однако едва он попытался продолжить, его перебили вновь:
– Где же мистер Гослинг, когда он вам так нужен?! Такая нарочитая насмешка могла поступить только от полноденыцика, и я покрутил головой, пробуя опознать говоруна. Реплика очевидно задела некоторых в толпе, и они возвысили голоса протеста, но тут закричал кто-то еще:
