французский коньяк и роскошный стол, а заодно и возможность пообщаться, что было для многих из собравшихся поважнее коньяка и вкусной еды.
Пришедших проводить покойную в последний путь было меньше, чем ожидалось бы, уйди Серена в мир иной в более подходящее время года. Зима для многих друзей и знакомых Кингсли была временем разъездов: они предпочитали более мягкий климат Ривьеры или вообще отплывали на юг, в роскошь Мадейры и соседних с ней островов. За исключением единственной дочери Кингсли, Элизабет, никто из членов семейства не явился на похороны. Родители Серены погибли при кораблекрушении много лет назад, а предки Джерома Кингсли вообще оставались тайной за семью печатями. Если у него когда-нибудь и были родители, об этом Джером Кингсли предпочитал не распространяться.
Появился он на лондонском небосклоне в 1905 году, уверенный в себе и прекрасно одетый, продемонстрировав талант финансовых манипуляций, что сродни ворожбе или даже настоящему волшебству. Когда ему исполнилось тридцать два года, он предложил руку и сердце Серене Хагендон, одной из наиболее перспективных невест того сезона. Именно благодаря этому браку Джером сравнительно легко сумел войти в общество, которое лишь чуть приподняло бровь: нельзя же человека, сколотившего огромное, многомиллионное состояние, обвинять в банальной охоте за приданым.
Брак оказался довольно счастливым. Если даже Джером Кингсли и бывал неверен своей Серене, то всегда проявлял завидную осторожность, хотя его друзья полагали, что в общении с другими женщинами дальше обыкновенного флирта он никогда не шел. Сейчас ему было сорок два. Это был высокий, крепко сбитый человек с мужественным лицом. Его массивные плечи чуть сутулились под пальто с бобровым воротником. Он искренне любил Серену, но та в тридцать два умерла.
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – привычно возгласил священник.
Пришедшие на погребение сдержанно вздохнули и позволили себе, насколько допускала скорбная церемония, потопать ногами по стылой земле, пытаясь немного согреться. Джером Кингсли выпустил руку дочери и выступил вперед. Долгим взглядом он молча смотрел на гроб. Всю свою жизнь Серена ненавидела холод и темноту. И вот сейчас он вынужден оставить ее здесь, в одиночестве. Слезы застилали ему глаза, желваки нервно пульсировали у рта. Джером мягко опустил прекрасную, на длинном стебле, розу на крышку гроба, присыпал цветок землей. Прах к праху, пыль к пыли. Он не верил в воскрешение. Это их последнее прощание. Он даже не будет пытаться заменить ее кем бы то ни было.
Дочь, желая приободрить и поддержать отца, сжала его руку, когда тот вернулся и встал рядом с ней. Она выглядела совсем беззащитной в черном бархатном пальто, с бархатным же черным шотландским беретом на голове, немного скрывавшим копну ее густых золотистых волос. Девочка сделала шаг вперед, держа в руке букет тепличных фиалок.
– Прощай, мамочка... – прошептала она и с унаследованной от матери природной грацией уронила нежные цветы на гроб.
Адам Гарланд с усилием проглотил слюну, стараясь как-то избавиться от кома в горле. Десятилетняя дочь его друга всегда казалась ему совершенно особенной. И сейчас, наблюдая, каких усилий ей стоит держать себя в руках, он испытывал гордость и щемящую жалость. Конечно, девочке будет очень недоставать матери. Финансовые интересы бросают Джерома в самые разные уголки света. Частые поездки во многом способствовали тому, что между Элизабет и Сереной установились близкие и тесные отношения. Образовавшаяся с уходом матери пустота до некоторой степени будет заполнена школой. Школой и музыкой.
Когда собравшиеся начали покидать кладбище, двигаясь к воротам, у которых их поджидали роскошные автомобили, Адам подумал, сможет ли музыка согреть душу девочки. Музыка всегда занимала очень важное место в ее жизни. Он хорошо помнил один вечер, когда заехал на Итон-плейс к Кингсли, перед тем как отправиться вместе в оперу или в театр. Серена в шифоновом платье вывела девочку из детской, чтобы та спела и станцевала гостю. Элизабет было тогда года два, от силы три, но она уже была прекрасной исполнительницей. Именно музыкальная одаренность, унаследованная от Серены, которая любила и глубоко чувствовала музыку, проявилась тогда в полной мере. Джером же в музыке ничего не смыслил, ему медведь на ухо наступил, и он снисходительно относился к талантам дочери.
Адам чуть задержался у своего «остина», наблюдая, как водитель Джерома открыл заднюю дверцу «даймлера» перед Элизабет. У девочки подозрительно дрожал подбородок. Адам понимал, что, едва только автомобиль тронется, по ее лицу покатятся слезы, которые не нужно будет более сдерживать. Джером уселся рядом с дочерью, его мужественное лицо было сейчас бледным и напряженным. Он принадлежал к баловням судьбы и потому не привык к несчастьям. Адам подумал еще, что Джерому будет очень непросто свыкнуться с постигшей его потерей.
Усевшись за руль «остина» и сняв шляпу, он глубоко запустил пальцы в жесткие темно-рыжие волосы. Потом поехал от кладбища в сторону Уэст-Энда.
Именно Серена способствовала развитию музыкальных способностей дочери. Элизабет брала уроки игры на фортепиано, училась петь. Он вдруг припомнил, как однажды, когда Элизабет только начала самостоятельно ходить, он поднял девочку и усадил на стоявший перед фортепиано табурет. Когда ей едва исполнилось четыре года, она уже умела читать ноты и пробовала сочинять первые композиции. Серена была в восторге от успехов Элизабет. Но Адаму всегда казалось, что Джерома они особо не радуют, и вообще он предпочел бы, чтобы таланты дочери развивались несколько в ином направлении, более доступном самому Джерому.
Адам, свернув влево, осторожно повел машину по Эджвер-роуд, затем по Парк-лейн. Снег густо устилал мостовую, и потому от водителей требовалась особая осторожность. На обочине стояло несколько автомобилей, водители которых предпочли не искушать судьбу: лишь люди со стальными нервами могли в таких условиях вести машину. Конная повозка с элем для пабов прогрохотала мимо «остина»: лошади любое ненастье нипочем. Справа от Адама одинокая няня упорно толкала детскую коляску по дорожке мгновенно побелевшего Гайд-парка.
Адам улыбнулся. Он любил Лондон. Ему были по душе городской шум и суматоха столицы. Нравились торговцы цветами, располагавшиеся на Пиккадилли-серкус с корзинами своего нежного товара в ногах. У торговок был восхитительный выговор кокни и столь же восхитительная простодушная жизнерадостность, от которой делалось веселее на душе даже в самый пасмурный день. Ему нравились постоянство и респектабельность клубов на Пэлл-Мэлл. Он любил обедать в своем клубе, плавать по Темзе, ездить на скачки в Гудвуд. Мировая война и все связанные с ней мерзости, слава Богу, ушли в прошлое; от тех далеких лет осталась у Адама лишь небольшая хромота. Словом, для холостяка его возраста жизнь Адама была вполне сносной.
Он свернул налево, к Итон-плейс, и чуть было не столкнулся с фургоном, на котором была прикреплена вывеска: «Помощь безработным». Губы Адама сжались. Может, для него жизнь и вполне хороша, но для полутора миллионов безработных она казалась сущим адом. Большинство этих людей еще совсем недавно воевали на фронте, гибли на Ипре и Сомме. Они никак не предполагали, что наградой за ратный подвиг им будут нищета и очереди за хлебом насущным.
