фотографией будет фигурировать более престижная профессия актрисы. Ее все интересовало: как ведут себя здешние женщины, как говорят, как двигаются, и главное — что делает каждую из них особенной: манерность Литвиновой, самодостаточность Чуриковой, обаяние Пушкиной, легкий шепоток Пимановой, шумное очарование Тины Канделаки. Сашка ревниво сравнивала себя с российскими манекенщицами и совершенно объективно находила, что она не хуже никого из них, но в этот бизнес ей соваться не хотелось — годы все же не те, чтобы начинать уже пройденный класс в другой стране, и не к лицу жене израильского дипломата пытаться перещеголять в сексапиле Ксению Собчак. Как следует изучив всех московских кумиров, Александра решила, что ее сильная сторона — это милый и непосредственный юмор женщины-ребенка. Тем более, что это ее естественная манера, и не стоит менять амплуа.
Интересно было наблюдать, как одевается народ в Москве: совсем иначе, чем где-бы то ни было. Конечно, местную уличную моду нечего было даже пытаться сравнивать с израильской, потому что израильтяне одевались кое-как, а здесь к одежде относились рабски внимательно, причем московские веяния моды были тотально деспотичными. Одинаково модно одевались повально все, кто смотрится в зеркало. Для самой Сашки проблема одежды, благодаря запасам с лучших времен, пока еще не стояла, но на психику давила мысль о том, что в дизайнерских магазинах все неприступно дорого, а покупать что-либо в дешевых молодежных магазинах, вроде «Зары» или «Манго», не говоря уже о рынках, Сашке было зазорно.
В свободное от антропологических исследований время Александра пересмотрела на удвоенной скорости всю продукцию российского кинематографа за последние пару лет, и ей показалось, что она вполне вписалась бы. Особенно понравился «Ночной дозор».
Попутно она приставала к Максиму, чтобы тот связался, наконец, со своим знакомым с первого канала, но знакомый оказался совершенно бесполезный, ничего для нее сделать не захотел, и утверждал, что, кроме Константина Эрнста, никто ничего не решает, и Александра стала дозваниваться до Вадима, достав у Максима его координаты, но Вадим тоже кормил ее пустыми обещаниями. Правда, сводил их с Максимом пару раз в «Пушкин» и в «Ваниль», но ни бондарчуки, ни кончаловские там не вырисовывались, а вместо этого он знакомил их с какими-то проходимцами, и очень скоро Александра догадалась, что никакие полезные деловые люди из мира кино там своих дел не решают. А потом Вадим вообще отбыл в Дубай, и Сашка осталась совершенно без связей.
Прелесть столицы понемногу убывала. Стали раздражать грубость прохожих и продавцов, огромные расстояния, зимняя грязь и понаехавшие отовсюду инородцы. Несмотря на подвозки Олега, со страшной скоростью снашивались туфли и сапоги. Но Максим даже заикнуться не позволял о том, чтобы завести свою машину. Накачанный ужастиками посольского секьюрити, он так и видел Сашку и свою карьеру жертвами подстроенной аварии. А Александре, уже много лет даже в самые тяжкие времена не пользовавшейся благами общественного транспорта, до ужаса противно было протискиваться в часы пик с пьяницами и ругучими бабками в вагоны метро или автобусы.
Дни стояли холодные и короткие, почти всегда пасмурные, и этот угрюмый климат тоже действовал на психику. С одной стороны — над ней не капало — Максим работал и крышу над головой обеспечивал, но очень роскошной жизнь супруги израильского дипломата тоже пока не получалась. Все немногие израильские знакомые целыми днями работали, а кроме них Александра здесь ни одной живой души не знала. Были всплески еврейских праздников с приглашением видных еврейских деятелей столицы, были приемы в своем и в других посольствах, на которых Александра потрясала всех своим видом и туалетами, иногда наезжали из Израиля делегации с важными людьми, и Максим с Сашкой по долгу службы и велению сердца опекали их, но сереньких будней оказалось куда больше. Культурная деятельность Максима, от которой Александра ожидала дружбы со всей творческой Москвой, вылилась в устройство нескольких выставок израильских фотографов и художников, на которых, разумеется, в непременном порядке представлялся знаменитый портрет из частной коллекции Александры де Нисс, но по большей части это было либо общение с наезжавшими в составе делегаций израильтянами, либо занудные семинары с никому неизвестными участниками пенсионного возраста.
Светская пресса Максимовы семинары обходила упорным молчанием. С сотрудниками во внерабочее время они почти не общались. Сначала Александра не хотела и здесь продолжать вариться в израильской компании, считая, что вот-вот познакомится с местными нужными и интересными ей людьми. Она даже настояла, чтобы Максим не снимал квартиру в доме, где жили все остальные израильтяне, а потом это уже так повелось, и они остались вне компании. Хуже всего было то, что очень скоро Максим наотрез отказался водить ее по клубам и премьерам, заявив, что это несерьезное, бесполезное и транжирное времяпрепровождение. Александру, привыкшую, что ее знают и любят все и вся, стало мучить одиночество и то, что здесь она стала никем и ничем. Ей казалось, что все на свете ее уже забыли и что исчезнув из общественного сознания, она вообще перестала существовать. Каждый день тянулся бесконечно уныло, и в то же время жизнь мчалась мимо нее с бешеной скоростью, а она, всеми покинутая, никому не интересная и не нужная, стала стариться и увядать с чудовищной неизбежностью. Александра привыкла занимать окружающих своими проблемами, и не только потому, что сама их не могла решить, но и потому, что любила, когда все вокруг занимаются ею, но эгоист Максим даже не пытался вникнуть в ее положение. Поэтому Сашка больше обычного жаловалась Мурке на одиночество, на то, что ее так никто и не заменил, что больше нет и не будет у нее такой подруги, как Мура.
Мурка в электронном письме пыталась ее подбодрить: «Саш, твоего места в моей жизни тоже уже никто не отберет. Я сначала ревновала тебя к твоей Наташке, но теперь поняла, что все сравнения излишни. Отношения между нами стали совершенно особенными, благодаря нашей переписке. Про похожие истории фильмы делают: в них всякие люди переписываются десятки лет… В наших письмах я нахожу что- то такое, без чего мне в жизни многого бы не хватало, хотя, конечно, я по-прежнему предпочла бы, чтобы ты жила рядом. С другими, не эпистолярными подружками можно и в кафе сходить, и за покупками, и посмеяться, и показать им свои приобретения… А у нас с тобой явно „загробный“ роман, в этом и его прочность и его особенность. И мне, конечно, ужасно хочется, чтобы у меня здесь была настоящая подруга, но это так трудно — надо чтобы она мне нравилась, а моему мужу не слишком, чтобы она была умницей, смешливой, интересной, и при этом — чтобы любила всякую чушь, вроде шоппинга и чтобы раздумывала над собой, и чтобы у нее было на дружбу время, и чтобы я хоть в чем-то ее превосходила, а в чем-то она меня. В общем, дружба, это как любовь, это очень деликатные отношения, и трудно в моем возрасте, в чужой стране, сидя дома, найти себе подругу…»
Саша немножко над этим письмом подумала, так и не поняв, что это значит: «чтобы я ее хоть в чем-то превосходила»? На какое свое превосходство над ней намекает Мура? То, что у Мурки нет подруг, не удивительно, Сашка по себе знала, как нелегко порой было с ней дружить: у Муры не хватало такта. Но и ей тоже хотелось, чтобы у нее появились новые подружки, которые были бы ей под стать, и желательно — из вожделенного мира шоу-бизнеса.
Мучительно не хватало мужского внимания, привычной атмосферы ухаживаний, флирта. В Иерусалиме достаточно было пройтись по пешеходной зоне, чтобы получить кучу комплиментов, и одно это уже поднимало настроение. Не то чтобы Саше так уж срочно позарез был нужен любовник, нет, без этого замужней женщине можно некоторое время перемочься, но то, что никто, кроме пьяных на улицах, не обращает на нее внимания, вот это создавало непереносимое ощущение, что недавняя популярная модель полностью вышла в тираж. Нередко Александра впадала в такую депрессуху, что вставала, одевалась и тащилась на Большую Ордынку только ради того, чтобы из рабочего кабинета Максима позвонить маме, израильским друзьям и Мурке. Когда она появлялась в посольстве, все тамошние сотрудницы тут же начинали коситься на нее. Она, такая общительная, популярная, со всеми всегда в отличных отношениях, здесь ни с кем не нашла общего языка. Женский состав миссии мелочно невзлюбил ее за то, что она не рвалась зашибать лишнюю копейку на службе, будучи явно в другой лиге и по внешним данным, и по амбициям.
Но рассказать о печальном состоянии своих дел Сашка никому, кроме Мурки, не могла. Когда после роскошной свадьбы она отбыла в Москву, все искренне радовались за нее и завидовали, и она не могла признаться самой себе, что все это — только фальшивый фасад. Не хотелось, чтобы Наташка, такая успешная сама, перестала ею восхищаться, а маме невозможно было пожаловаться, потому что мама стала бы плакать, и просить, чтобы Сашка вернулась в Иерусалим, и «они уж как нибудь обойдутся». Сашке казалось, что пока мама верит в нее, еще не все потеряно, но если даже мама потеряет надежду, то тогда и
