– Тогда скажи мне, Сэм, какое решение приемлемое. Пожалуйста! Я просто больна от беспокойства.
Ее недоверие доконало его. Просто подняться с места оказалось настолько тяжело, что это действие высосало из него последние силы.
– Сегодня я не хочу говорить о своих планах, – сказал он устало. – Мне кажется нелепым и глупым излагать план, как бы заполучить несколько тысяч долларов, в то время как у Кена и Молли сотни тысяч. Кен бился над этим прииском много лет. Он работал изо всех сил. И ни на минуту не переставал верить в успех. Он и Молли заслужили свое лучезарное будущее.
– Но ты хотел бы быть на его месте, – тихо сказала Энджи.
– Я ничуть не завидую Кену и Молли. Я просто не прочь, чтобы и мне так же повезло.
Засунув руки в карманы, он опустил голову и направился к своей палатке.
– Доброй ночи, Энджи.
Хмуро глядя на манящие городские огни, он подумывал о том, чтобы вернуться в «Золотой башмачок» и утопить свою тоску в пиве. Но не такой он был человек, чтобы мусолить свои печали на людях. Вместо этого он обернулся и посмотрел на лампу, оставленную Энджи на кухне на случай, если ночью Дейзи проснется и увидит, что темнота разбавлена светом. Он вздохнул, потом отвернул полог палатки и вошел внутрь. Эта палатка так и не стала его домом.
Энджи медленно проводила щеткой по волосам, разглядывая себя в зеркале. Она была так же подавлена, как и Сэм. Энджи ничуть не раздражало везение Кена и Молли. Но трудно было не желать удачи Сэму и себе. С тех пор как она приехала в Уиллоу-Крик, по крайней мере с десяток мужчин отпраздновали внезапно свалившееся на них богатство. Такое могло случиться. Так почему же не с Сэмом? Если она чувствовала себя такой отчаявшейся и подавленной, что должен был чувствовать он? Опустив щетку для волос, Энджи отрешенно похлопывала ею по руке.
Сэм знал людей, в один день ставших миллионерами, и был рад за них. В нем не было и тени зависти, и Энджи это было известно. Скверное настроение Сэма, после того как пришла весть о везении другого человека, не было вызвано ни раздражением, ни досадой на Кена. Это объяснялось естественным нетерпением и желанием, чтобы и в его судьбе произошел поворот.
Ее взгляд упал на бюро с недавно полученным письмом от Питера. Питер тоже оказался нетерпеливым человеком. Энджи снова вздохнула и отбросила щетку для волос. Питер становился все более настойчивым, и это действовало на нервы. В письме, лежавшем на бюро, содержались аргументы в пользу ее немедленного возвращения в Чикаго.
Питер больше не писал об общих знакомых или о вещах, которые могли бы быть интересны для них обоих. Теперь тон писем Питера был раздраженным и властным. Он чуть ли не приказывал ей вернуться в Чикаго. Этот нажим только подстегнул чувство независимости Энджи и ее итальянскую вспыльчивость. Ее ответы становились все короче и сдержаннее, и она продолжала повторять со все возрастающей досадой все то, что писала ему прежде. У нее уже появились крошечные сомнения в том, что будущее ее будет безоблачным, как она надеялась. Она бросила письмо Питера на бюро, собираясь ответить ему завтра. Если Питер по-настоящему был к ней привязан, почему он не мог проявить терпение? А может, она к нему просто несправедлива?
Внутренний голос напомнил ей, что не так давно она и сама едва сдерживалась и ее выводило из себя, что она не может начать жизнь с Питером в ближайшем будущем. А теперь мысль о том, что это ожидание продлится еще год или два, казалась ей разумной и обоснованной.
Ей пришло в голову, что следовало проучить Питера за его нетерпение – пусть Сэм снова целует ее, ведь это ей приятно. По правде говоря, думала Энджи, если Сэм и в самом деле поцелует ее снова, она не испытает чувства вины. Нужно использовать их странный брак, чтобы научиться чему-нибудь новому. Ее следующий муж, будь то Питер или кто-нибудь другой, очевидно, ожидает, что в ее возрасте она должна иметь маломальский опыт. И чем больше Энджи раздумывала, тем больше верила, что приобретение опыта было просто необходимо и обязательно, что ради своего следующего мужа она должна узнать больше о поцелуях и других вещах.
Она уже была возле задней двери и остановилась у входа в палатку Сэма, прежде чем поняла, что собирается идти к нему.
Сэм в эту ночь нуждался в ней. Он потер глаза, усталый, но не сонный. Даже книга по геологии с описанием геологических формаций в горной местности Запада не усыпила его, веки его не отяжелели. Чертыхнувшись себе под нос, Сэм бросил книгу на низкий столик возле походной койки.
День был долгим и полным событий, которые теперь проплывали в его сознании. Больше всего его беспокоила судьба его прииска. Прогресс был медленным, и пока еще он не нашел самородка, который бы позволил разрешить его проблемы. Закрыв глаза, Сэм провел руками по волосам и громко выругался.
Слабый звук донесся до него и насторожил. Он напряг зрение. На мгновение ему показалось, что представшее перед ним видение – плод его фантазии. Он принимает желаемое за действительность.
У входа в палатку стояла Энджи. Ее длинные распущенные волосы образовали нечто вроде нимба вокруг головы. Этот нимб был хорошо виден в звездном свете. У него перехватило дыхание. Шелковистые красновато-каштановые локоны ниспадали ей на грудь, струились по спине вдоль складок ее ночной рубашки. Из-под подола были видны ее босые ноги.
– Что-то случилось?
Вскочив на ноги, он пытался разглядеть ее лицо в тусклом освещении тесной палатки. Но в ее глазах отразилась полуночная нежность, и Сэм тотчас же понял, почему она пришла.
– Энджи!
Ее имя перекатывалось у него на языке – это было нечто среднее между шепотом и стоном.
Шагнув вперед, Сэм протянул к ней руки. Ее лицо оказалось в его ладонях, и он слегка запрокинул его, чтобы губы их встретились в поцелуе. Он долго смотрел ей в глаза, пытаясь понять, что у нее на сердце, о чем она думает и что чувствует. Но ни одному мужчине еще не удавалось понять сердце женщины, во всяком случае понять его полностью. Он знал, что ему не суждено ее понять и это придаст ей в его глазах особое очарование.
Он медленно склонился к ней и легонько коснулся губами ее губ, стараясь убедиться, что понял ее правильно. Он ощутил вкус меда, бисквитов и зубного порошка и ту сладость, которая была присуща только
