она отложила, так сказать, нескольких из них в резерв для дальнейшего более внимательного ознакомления, в целом она была разочарована. И это весьма ее печалило. В каждом из них присутствовало нечто раздражающе холостяцкое, некая самодостаточность. Все они могли называться мужчинами лишь после того, как попали бы в руки женщины.
Но вот перед ней предстало нечто совсем другое. Нечто, надо признать, весьма солидного возраста, но при этом и исключительно благородное. Ирма привела в действие губы, и теперь, после продолжительной практики, улыбка, приготовленная для Рощезвона, в значительной степени отражала то, что она хотела изобразить. Прежде всего это должна была быть обаятельная улыбка, чертовски обаятельная. На хорошеньком личике обаятельная улыбка — вполне нормальная вещь. Но учитывая тот фон, на котором развернулась улыбка Ирмы, обаятельная улыбка на красивом лице показалась бы в сравнении с улыбкой Ирмы весьма вялой или даже вовсе не улыбкой. Слабые глаза Ирмы, ее выжидающий взгляд, длинный нос, вытянутое напудренное лицо — вот в каком обрамлении явилась эта невероятная улыбка. И от этого ее эффект был особенно силен. Она несколько секунд играла с ней, как рыбак с рыбкой, но поймав нужное расположение губ, закрепила улыбку так, словно залила бетоном.
Одновременно с разворачиванием улыбки ее тело приняло позу, в которой была неподвижность статуи и гибкость змеи: шея вытянулась во всю длину, грудь, столь увеличенная грелкой, выдвинулась вперед, таз подался назад. Казалось, Ирма не стоит, а парит в воздухе. Сцепив пальцы, она держала руки у основания шеи, там, где сверкали ее драгоценности.
Рощезвон был уже совсем рядом.
«Это, — сказал он себе, тяжело дыша, — один из тех моментов в жизни мужчины, когда проверяется его доблесть!»
От его поведения сейчас зависит его будущее! Подумать только, что остальные здоровались с ней за руку так, словно это была не женщина, а мужчина! Какие дураки! В этом лучезарном создании сконцентрировалась вся женственность, уходящая к прародительнице Еве. Неужели у его коллег совсем нет чувства почтения, удивления, гордости? Он, старый уже человек — но отнюдь не лишенный мужской красоты, — покажет этим собакам, как следует себя вести! Вот она перед ним, квинтэссенция женщины! Запах ананасовых духов витал вокруг нее. Рощезвон сделал глубокий вдох, задрожал и, благородным жестом откинув прядь своей благородной гривы со лба, склонился над безвольной молочно-белой рукой и запечатлел на ней поцелуй — первый за последние пятьдесят лет.
Сказать, что замерзшее молчание превратилось в ледяное — значит не сказать ничего, ибо слова не в состоянии передать то напряжение, которое воцарилось в зале. Атмосфера в гостиной была столь насыщена напряжением, ожиданием и тишиной, что казалась вязкой жидкостью, затопившей все вокруг. О, какой момент, какой момент!
Сколько же он длился? Время замерло, остановилось. Но наконец тишина ледяной пустыни была нарушена. Один из Профессоров вскрикнул — а может быть, и истерически рассмеялся — что именно, осталось невыясненным.
Доктор Хламслив взглянул в сторону винно-красных мантий — зубы его были оскалены, брови подняты, на лбу мерцали капельки пота. Как ни странно, он был в большом напряжении.
Ирма, не обратив внимания на раздавшийся крик — или смех? — даже не догадываясь, что вывело ее из транса, вдруг грациозно склонила голову над белыми локонами в тот момент, когда Рощезвон целовал ей руку.
Это то, чего она ждала! Что-то в ней дико, восторженно смеялось, словно звонили колокольчики, которые вешают на шеи коров и коз.
Жаль, что Глава Школы не мог по достоинству оценить ее грацию, то, как она склонилась над ним, — ведь его глаза были опущены. Но не мог же он одновременно целовать ей руку и смотреть на ее движения. Но... но... Боже, что это? О, какой трепещущий восторг! Что он делает, этот большой, кроткий, благородный, царственный, блестящий лев? Он поднимает глаза, а губы его все еще касаются ее руки! О, он отгадал ее самые сокровенные мысли!
Она опустила взгляд и увидела, что его глаза цвета мокрой морской гальки смотрят прямо на нее, нависающие над глазами брови с перепутанными волосками создавали впечатление, что глаза глядят из клетки.
Ирма понимала, что этот момент исключительной — просто совершенно исключительной! — важности для ее будущего, понимала она также и то что пора забрать у него свою руку. Как только Рощезвон почувствовал первое шевеление вялых пальцев, он сам ее отпустил. И в этот момент бюст Ирмы стал сползать вниз. Грелка была закреплена лентами и безопасными булавками, но, очевидно, что-то в этом креплении ослабло.
Но Ирма, трепещущая от возбуждения, была в таком возвышенном состоянии духа и тела, что мозг, выходя, так сказать, за пределы своих обычных возможностей уже разрабатывал план, предвидел любые непредвиденные ситуации.
Ее бюст соскальзывал все ниже. Она, прижав руки к груди чтобы предотвратить дальнейшее соскальзывание бюста, и высоко подняв голову — все взгляды были прикованы к ней, — двинулась к двери расположенной в дальнем конце гостиной. При этом она даже не взглянула на своего брата — она просто, с удивительным самообладанием и уверенностью в себе отправилась в дальний путь к двери, шлейф ее платья скользил за ней.
О, какой ужасно холодной стала грелка! Но она была рада этому жесткому холоду. Что ей сейчас до таких мелочей? Ее подхватило и унесло нечто значительно более важное!
Жало стрелы пронзило ее обнажившееся сердце. Она была так горда этим! Если бы стрела любви была реальным предметом, она бы схватила ее и подняла высоко в воздух, чтобы ее увидели все. И всем этим чувствам она позволяла проявляться в походке, в осанке, в ней извергался вулкан чувств, ее щеки пылали ярким румянцем, и теперь ее беломраморное лицо стало похожим на странную маску, подобную тем, которые археологи иногда обнаруживают при раскопках исчезнувшей цивилизации. Ее драгоценности приобрели другой оттенок — в них отсвечивал румянец.
Но выражение на ее лице, казалось, не имело отношения к румянцу — в нем было спокойствие и простота.
Необходимости в словах не было. Ее лицо говорило: «Я во власти этого человека. Он пробудил меня. Я — просто женщина, и во мне разбужены чувства. Каково бы ни было будущее, но любовь уже нашла во мне свое пристанище. Я все вижу, все понимаю. Это исторический, невероятно возвышенный момент, но долг велит мне выйти, поправить на себе то, что требуется, собраться, успокоиться и вернуться в гостиную такой женщиной, которой может восхищаться Глава Школы! Не трепещущей от любви девицей, а дамой, полной женской чувственности, собранной и великолепной!»
Ирма, едва выйдя за дверь и закрыв ее за собой, бросилась по лестнице в свою комнату, шелестя шелками. С грохотом захлопнув дверь, она дала выход первобытным чувствам, которые скрывались в ней, и издала вопль, который оказался однако, не звериным победным рыком, а визгом попугая. Бросившись вприпрыжку к своей кровати, она зацепилась за вышитый пуф, лежавший на полу и игравший роль подставки для ног, и рухнула, растопырив руки, на ковер.
Но разве теперь это имело какое-то значение? Разве имело теперь значение что-либо, что могло бы вызвать смех или заставить устыдиться, если он этого не видел?
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Бывают моменты, когда чувства столь возбуждены, а разум столь погружен в мир фантазий, что невозможно определить, где кончается реальность и начинаются образы, порожденные воспаленным воображением.
Ирма, уже вставшая с полу, видела Рощезвона так явственно, словно он стоял рядом с ней, но в тоже время она могла смотреть и сквозь него, так что сквозь его мантию просматривался рисунок обоев на стене. Ирма видела великое множество Профессоров, тысячи и тысячи их, все размером с булавку, они стояли на ее кровати плотной и торжественной толпой и кланялись ей, однако при этом Ирма видела и то, что наволочку на подушке давно уже нужно поменять. Она посмотрела в окно, ее глаза были широко раскрыты, но все, что она видела, было по-прежнему несколько не в фокусе. Лунный свет туманом окутывал густую
