мальчику, сидевшему за ним, а человеку с пегим лицом — самому Щукволу.
Так как Тит стоял на крышке парты, ему приходилось смотреть сверху вниз на лицо, облеченное властью, которое к тому же выросло, словно из-под пола. Щуквол смотрел на Тита снизу вверх; на губах его замерла кривая улыбка, брови слегка подняты, во всем выражении некое выжидание, словно показывающее, что хотя Щуквол и понял, что мальчик никак не мог догадаться, кто стоял позади него и похлопывал его по спине (и соответственно не был повинен в крайне наглом обращении к Хранителю Ритуала), однако при этом так или иначе требовалось извинение. Просто невозможно было допустить, чтобы к Хранителю Ритуала — пусть и ненамеренно — обращались подобным образом, даже если непочтение проявил сам Герцог.
Но извинения не последовало. Ибо Тит, как только осознал, что произошло — что он выкрикнул «Пошел к черту» в лицо тому, кто воплощал столь ненавидимые им власть и удушение всяческой свободы, — инстинктивно понял, что пришел момент, когда он может и должен бросить вызов самому страшному исчадию ада.
Принести извинения значило подчиниться.
Тит всеми глубинами своего существа ощущал, что не должен спускаться с высоты положения ни в прямом, ни в переносном смысле. Перед лицом опасности, перед лицом того, кто воплощал ненавистную гадкую традицию, перед этим человеком с изувеченными красными руками, вздернутыми сутулыми плечами он должен выстоять и остаться на высоте. Он должен держаться изо всех сил за рваный край скалы, куда зашвырнула его судьба, и спуститься на землю лишь после того, как будет одержана победа и он сможет ликовать, радуясь своему триумфу; он должен знать, что он, переборов страх, не опустился на колени перед человеком, замешанным из совсем другой глины. Он должен показать превосходство, данное ему от рождения.
Но Тит, если бы даже захотел, не мог пошевелиться. Он побледнел, его лицо стало белым как бумага тетради, лежащей на столе. Лоб стал липким от пота, его охватила страшная слабость. Держись, держись! Ни на что другое у него просто не было сил. У Тита не хватало смелости взглянуть в темно-красные глаза, взгляд которых из-под полуприкрытых век был устремлен прямо ему в лицо. Пару мгновений Тит смотрел поверх Щуквола, а потом вообще закрыл глаза. Его смелости и решимости хватало лишь на то, чтобы не приносить извинений.
А потом вдруг Тит почувствовал, что стоит уже не вертикально, а под каким-то странным углом. Когда он в испуге открыл глаза, ему показалось, что вокруг него вихрем завертелись парты; какой-то очень далекий голос выкрикнул что-то тревожное, и Тит без сознания рухнул на пол.
ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ
— Я переживаю счастливое время... Альфред, ты меня слышишь? Я говорю, что переживаю очень счастливое время... Ты меня слушаешь или нет? Боже, как это раздражает — женщина рассказывает о том, как восхитительно, как благородно за ней ухаживают, а родной брат проявляет к ее рассказу не больше интереса, чем к мухе на стене! Альфред! Я говорю — как к мухе на стене!
— О моя единоутробная сестра, — откликнулся наконец Доктор Хламслив (он был погружен в глубокие раздумья), — что желала ты услышать от меня?
— Услышать от тебя? — воскликнула Ирма с великолепно разыгранным презрением — Разве можно от тебя услышать что-нибудь дельное?
Ее пальцы пригладили серо-стальные волосы, а затем вдруг вспрыгнули на пучок волос, собранных на затылке. Эти нервные пальцы двигались с такой поразительной ловкостью и уверенностью, словно на каждом из них располагался маленький глаз.
— Я тебе, Альфред, не задавала никаких вопросов. Иногда у меня возникают свои собственные мысли, которыми хочется поделиться. Я знаю, что ты очень низкого мнения о моем интеллекте. Но далеко не все, уверяю тебя, придерживаются такого мнения! Ты даже представить себе не можешь, Альфред, что со мной происходит! Я раскрываюсь как цветок! Я обнаруживаю в себе сокровища! Оказалось, что во мне скрыты богатства! Альфред, теперь я это все знаю! Я обладаю умом, которым раньше просто не пользовалась!
— Беседовать с тобой, Ирма, — наставнически изрек Хламслив, — крайне трудно. Ты заканчиваешь свои предложения таким образом, что твоему брату, моя дорогая сестрица, не за что ухватиться, чтобы продолжать беседу. Ни единого маленького сияющего крючочка для твоего брата, жаждущего общения с тобой! Мне всегда самому приходиться начинать новые темы, моя сладкая рыбка. Я сам должен придумывать все темы. Но я не оставлю своих попыток поддерживать беседы с тобою. Итак, о чем ты говорила?
— О Альфред, ну хотя бы раз сделай мне такое одолжение — разговаривай нормально! Я так устала от твоего способа изъясняться! Все эти твои развороты речи так утомительны!
— Обороты речи, моя дорогая, обороты! — воскликнул Доктор Хламслив, вскочив на ноги и заламывая руки. — Сколько раз я тебя поправлял!.. Черт подери, что это происходит с моими нервами! Конечно, я сделаю все, о чем ты просишь! О каком одолжении ты просила?
Но Ирма была уже вся в слезах. Она уткнулась лицом в мягкую серую бархатную подушку. Проведя минуту в таком положении, она снова подняла голову и сняла свои темные очки. Всхлипнув, она сказала сквозь слезы:
— Это ужасно! Если даже родной брат так бросается на тебя!.. А я так тебе доверяла! — вдруг выкрикнула Ирма, — Так доверяла! А ь теперь и ты меня предаешь! А я всего лишь хотела спросить у тебя совета!
— А кто еще тебя предал? — поинтересовался Хламслив, и голос его прозвучал резко, — Не Глава ли Школы?
Ирма приложила к уголкам глаз вышитый платочек, величиной с игральную карту.
— Он так рассердился, когда я сказала ему, что у него... грязная шея, у него, моего милого господина...
— Господина? — вскричал Хламслив. — Я надеюсь, ты его так не называешь при встречах?
— Конечно нет, Альфред... только когда его нет рядом... Но он же мой господин, разве не так?
— Тебе виднее, — пробормотал Хламслив, проводя рукой по лбу. — Наверное, его можно называть как угодно.
— О, он мой господин! Он... он все что угодно... нет, он — все!
— Но ты пристыдила его, он чувствует себя оскорбленным, его гордость задета. Это так, Ирма?
— Да, да! Ты все это так верно описал! Что мне теперь делать? Что мне теперь делать?
Хламслив, растопырив пальцы, медленно свел руки вместе и коснулся кончиками пальцев одной руки кончиков пальцев другой.
— Моя дорогая Ирма, ты сейчас переживаешь нечто такое, через что, очевидно, должны пройти все, вступающие — или вступившие — в брак. Это называется притиркой. С ним происходит то же самое. Проявляй терпение, мой цветочек. Учись новому принципу общения. Проявляй весь такт, данный тебе от рождения Богом, помни, какие ошибки ты совершила, и не совершай их больше. Не упоминай больше о грязи на его шее, и его раздражение скоро уляжется, его рана заживет. Если ты его любишь, просто люби его и не беспокойся о том, что было и ушло. В конце концов, ты любишь его, несмотря на свои собственные недостатки; не обращай внимания и на его недостатки. Недостатки других могут восхищать. А свои собственные всегда скучны и противны. Успокойся. Поменьше говори и измени походку, а то ты ходишь как буек, который болтают волны.
Ирма встала из кресла и направилась к двери.
— Благодарю тебя, Альфред, — чопорно бросила она и скрылась за дверью. Доктор Хламслив переместился на диван, стоявший у окна. С удивительной легкостью он изгнал из своих мыслей сестру со всем тем, что ее мучило, и вернулся к тем размышлениям, которые она прервала.
А размышлял Доктор Хламслив о Щукволе и о том, как тому удалось добраться до того ключевого положения, которое он сейчас занимал. Вспоминал Доктор и о том, как Щуквол вел себя в качестве пациента. Его сила духа была несравненна, а воля к жизни — поистине неистова. Но больше всего мысли Доктора занимало не это. Он пытался разгадать, что могла означать фраза, вырвавшаяся у Щуквола в то время, когда он еще находился в бреду. Сквозь бессвязные, бессмысленные слова и фразы Щуквол
