— Нет, — сказал Зотов. — На этот раз без тебя.
«Я пришел к старому дому и стоял перед ним как во сне. И это описание того, как человек вернулся через много лет в свой старый дом и обнаружил, что все на месте и даже замок на двери не переменили. Он смеясь достал хранимый как талисман старый ключ и тихонько отворил наружную дверь. За ней была вторая. Он толкнул — заперто на крючок. Там голоса знакомые — видно, слышали, как он открывал ключом. Он закричал: „Это я! Я! Откройте!..“ Там засмеялись, узнали его и не открыли.
И тогда он вспомнил, что все, кого он ожидал встретить в этой квартире, давно умерли и за дверью смеются совсем новые, другие люди».
Зотов вошел и увидел компанию. Это была такая мерзость и срамота, что мы описывать не будем. Как Зотов увел оттуда Жанну и с какой философией столкнулся — об этом тоже вспоминать не хочется. Может, и не удалось бы увести, да он позвонил немому брату своему. Тот пришел, и дело решилось домашним способом.
Из всего, что говорил кукушонок, запомнилось «для». Мол, поскольку после бомбы все святое попрано, надо жить «для». Для чего? Для. Абсурд. Но в этом якобы абсурдном предложении чувствовалась ба-альшая целеустремленность.
«Мы вышли. Оля вела Серегу-второго.
Я запер квартиру на ключ. Теперь в моем старом опоганенном доме никто не жил. Даже тени.
В нем сделают дезинфекцию, косметический ремонт, и в него въедут новые жильцы, которых будут тревожить собственные тени».
Зотову добыли путевки. Он забрал Серегу и Жанну, и они поехали в Крым. На самолете. Первый раз Зотов ехал до Крыма две недели, а второй — несколько дней. Но земля уменьшилась, и теперь они были в Крыму к обеду. А к ужину их разыскал Санька. Он снял комнату со всеми удобствами. Это теперь называлось «жить дикарем».
— Зачем ты прилетел?
— Я недоспорил, — ответил он каменным голосом. Лицо Жанна прикрыла полотенцем.
Серега в песке рыл яму и рядом с ней строил город.
— Человеку надо в себе преодолеть машину, — сказал Зотов. — Машины пускай урчат продукцию — они железные, а для человека — мы это уже обсуждали — с милым рай и в шалаше.
— Ага. С кондиционером и транзистором?
— С чем угодно. Но в шалаше рай, только если в нем милый. Другие не подойдут.
— Милый… — сказал Санька. — Слово из пяти букв. По вертикали.
— У меня есть письмо, которое немой Афанасий написал Олечке, твоей матери… Она плакала, закрывая лицо письмом… Я вымолил у нее переписать в свои тетрадки…
— Представляю… — сказал Санька. — «Роза вянет от мороза, ваша прелесть никогда…»
— Примерно так, — сказал Зотов. — Жанна, прочти вслух. Хочешь?
— Да…
Она приподнялась на песке, подпираясь рукой, а другой взяла листок. Прочла молча, хотела вернуть мне, но отдернула руку, кивнула и, тихонько кашлянув, прочла вслух:
«Я никогда так страстно не желал тебя хранить, не только от скорбей, что дух гнетут и оставляют раны, но даже от теней едва заметных, что мимолетно омрачают души, — хотя бы сам такую тень набросил».
— Дальше, — сказал Зотов. — Дальше самое важное.
— Дальше, — сказал Санька.
— «Тебя хранить я буду, как ресница хранит зрачок: не только пылинки я не допущу, нет, даже солнца луч я отвращу, когда он вдруг ударит».
— Это не он написал. Он так не мог написать, — сказала Жанна дрожащим голосом.
— Это отрывок из трагедии Фридриха Геббеля «Гиг и его кольцо».
— Вот видишь! — сказал Санька.
— Но Немой послал это письмо от себя. Конечно, слова подобрал не он. Он из обыкновенных слов знает только одно слово — «на». Однако это письмо пришло именно от него. И потому это его письмо.
А потом Зотов повторял:
— Жанна, не надо… Перестань… Не надо…
Днем была буря и солнце.
Кто-то купался в волнах и утонул. Множество народу кинулось в волны — желтые, пронизанные бурым солнцем, — и вытащили. Люди стали возвращаться на берег к своим стоящим на пляже спутницам.
Пляж стал укладываться на песок. Только кучка людей возилась с утопавшим — откачали. Он сидел в кругу голых ног, мигал, и у него из носа текла морская вода. Голые люди разошлись. Буря продолжалась.
Вечером на пляж выкинуло челюсть.
Ее нашли Жанна и Санька.
Естественно, поднялся ветер, раздул волну, и море, естественно, выбросило золотую челюсть. Все было естественно.
Они ходили по берегу и кричали:
— Чья челюсть? Чья челюсть? Это не ваша вставная челюсть? Золотая!
Никто не отозвался. Все отворачивались от них с ужасом, преодолевая невольное любопытство.
Золото было свеженькое, а розовое искусственное нёбо щербатое и многолетнее, и его проели соль и время.
Они сели, держась за руки, и до ночи смотрели в море.
Наутро они сказали:
— Дед… Мы опять поженились. Мы забираем Серегу.
— Генке хоть сообщите. И Верочке.
— Мы сообщим, — сказала Жанна. — Вы не беспокойтесь.
…В Москве я получил от Саньки письмо:
«Дед, помнишь, ты спросил у меня, как я отношусь к числу „пи“. Я ответил, что оно меня измучило. Я не мог понять, почему круг нельзя сложить из прямых отрезков. Теперь дошло.
Круговое движение и прямолинейное принадлежат движениям двух типов материи. То есть похоже, что Сапожников прав.
И если Сапожников прав и два вида материи это не липа, то круг и правда нельзя сложить из прямых отрезков.
И галактика, и частицы вращаются, а гравитация в вакууме действует по прямой.
То есть я догадался, что прямая не есть часть кривой просто потому, что они следы разных материй. Понял?
И еще одно.
А вдруг Сапожников прав и без вакуума жизнь невозможна? Тогда понятно, почему вакуум изучению не поддается. Он на наше хамство не откликается. Аппаратура-то вся силовая и мертвая. И, может быть, изучать-то его можно только лаской. И выходит, дед, что ты элементарно прав, — без любви в науке никуда. Хе-хе».
Все-таки «хе-хе» добавил, стервец.
«Ничего, Санька, ничего… — думал Зотов. — Не ты первый… Я ж говорил, а ты не верил — с жизнью никакому транзистору не справиться… Жизнь из математики и машины вывернется…»
Но если теперь, чтобы выпустить бабью заколку, надо строить военно-промышленный комплекс, то рано или поздно жизнь рявкнет: «Але! Мадама! Перемени прическу!»
Летним вечером показали в телевизоре — человек пошел по Луне. И начались чудеса!
Этой ночью дико орали коты, и я не спал. В открытое окно било пространство, которое совпадало со временем… И дикий запах зелени, запах зелени… И виднелся высохший дуб, который, видимо, погубили капитальными ремонтами.
Хиреет Зотов. Мне семьдесят четыре, контора планирует ремонт моей квартире лишь в четвертом
