связано. Но вовсе не только умом. Уж осмысляет то, что есть. Рационально осмысляет.
Но ум может осмыслить и иррациональное. И если есть чувство стыда, рвотного движения души, то и будьте любезны… осмысляйте, а не делайте вид, что этого нет.
Сыну моему уже пять с полтиной. И он начинает читать. Но первая книжка ему попалась, когда он еще букву «р» не произносил. И он прочел:
— «Мифы Дьевней Гьеции».
Такое было название. Дальше, конечно, дело не пошло. Дальше пошли только картинки. Фотографии со скульптур и ваз. И сыну больше всего понравился, конечно, кто? Геракл. И пришлось рассказывать:
— Ну, что, — говорю, — самый сильный человек в мире.
— Самый-самый? Сильнее своего отца?
— Нет, — говорю, — отец все-таки сильнее.
Он мне поверил. Ведь я же его на руках таскаю, а не он меня.
— А кто его отец? — он спросил.
Что было делать? Я говорю:
— Зевс.
— Который с молниями?
— Который с молниями…
— А говоришь — самый сильный человек Геракл.
Ты сказал, я сказал…
— А Зевс с молниями сильнее. Он же бог, а не человек.
— А что такое бог?
— Этого никто не знает, — говорю.
— Не знают, а говорят.
— А когда не знают — всегда говорят.
— А в телевизоре сказали…
— Что сказали?
— Кто самый великий писатель? Чемпион?
Я говорю:
— Чемпион? Наверное, Гомер.
— Правильно. А в телевизоре сказали, что он был сыном бога, древние греки говорили. Значит, был сыном Зевса?
Я говорю:
— Ну, у Зевса было много детей…
— И все, наверное, самые великие?
— Ну да, — говорю, — конечно. Они называются гении.
— А кто такие гении?
— Гении — это те, которые видят сны других людей.
— А остальные?
— Тоже, наверно, но забывают, вернее, не придают значения.
— Тогда и я вижу.
— Кто тебя знает… — говорю. — Может, и видишь.
— Тогда я не буду забывать…
— Не забывай, — говорю. — Ну а ты-то кто, ты-то кто, как ты считаешь?
Тогда он встал в позу, сжал кулачок и сказал:
— Я такой молоденький, лихой, голенький.
Тогда моя жена, которая его переодевала для прогулки, стала хохотать, и я стал хохотать.
— Какой, какой? — говорю, потому что сам уже забыл.
И он забыл. А слово было сказано.
Когда Тоня наконец стала актрисой, то есть научилась быть похожей на кого угодно — это называлось перевоплощаться, — то она заметила, что, когда она показывает из-под платья что-нибудь, успех ее и сходство с какой-нибудь другой женщиной был больший, чем если бы она ничего не показывала. А это еще больше нравилось, если она это окутывала какой-нибудь мануфактурой.
И она стала сомневаться, что больше нравится: мануфактура или то, что она показывает из нее? С промышленностью она соревноваться не могла. Мануфактуру надо было покупать. А зарплата ей этого не позволяла. Зарплата была вся в общем-то у мужиков, особенно у тех, кто занимался производительным трудом или занимал высокие посты, или успел наворовать. Но с последними лучше было не связываться, так как их периодически сажали и периодически отнимали часть наворованного, ту, которую они не успели спрятать. А остальные мужики соглашались быть покровителями Тони. Только если она соглашалась спать с кем-нибудь из них.
А как только появлялся кто-нибудь другой, первый отпадал по разным причинам, и у Тони пропадала мануфактура, то есть добро, которое ей никак не удавалось нажить. И Тоне никак не удавалось совместить эти две вещи, чтобы она получала роли, в которых бы она нравилась всем, но чтобы мануфактуру ей давал один человек. Потому что она живет в мире, в котором средства для поддержания женской жизни стали дороже самой женской жизни и постепенно становились дороже жизни вообще.
А поменять цивилизацию она не умела. Да и кому это под силу? Она только могла менять мануфактуру.
Это удавалось только великим актрисам, которые умудрялись быть прекрасными в любой мануфактуре и в любой роли. Потому что великие актрисы умеют быть похожими на сны других людей. А остальным актрисам, и тем более остальным женщинам, остается только магазин. Но и магазин не выход. Потому что, как мы видим, он привел к пережиганию воздуха. А когда какой-то процент воздуха будет сожжен, то жизнь на Земле однажды может не проснуться. Без всяких войн.
А выход был под боком, но на него никто не шел, так как не верилось, что дела обстоят так плохо.
На дворе стояла плохая погода.
Сын повесил веревку между ручками дверей, а на нее бумажку с надписью, и ходить мне мешал. Ему- то хорошо — ручки двери как раз над его головой, а мне надо сгибаться в три погибели.
— А что у тебя на бумажке написано? — спрашиваю.
А он отвечает:
— Это магазин. Видишь, на полу набросано.
— А что у тебя на бумажке? — спрашиваю.
— Магазин закрыт на варавство.
— Та-ак, — говорю. — А после чего они будут делать?
И сын ответил:
— Они станут жить-поживать…
Ну, думаю, дальше я знаю:
— И добро наживать.
Но сын ответил по-другому:
— Они станут жить-поживать и бога ждать.
Извините меня, но я не решился поправить.
Мало ли…
И вот тут у меня впервые мелькнула мысль, даже не мысль, а, я бы сказал, идея. Идея всегда шире мысли. До мысли еще надо добраться.
Ведь если действительно магазин закрыт на воровство, то это значит, что они все там собрались, все те, кто привел цивилизацию к магазину, и обдумывают, как дальше быть?… То есть, как уворовать? Все то положительное, что будет вновь придумано. А уворовать можно было все. Практически. То есть как сделать так, чтобы выдумать такое, чтобы выдумкой нельзя было воспользоваться? А ведь всеми выдумками пользуются. И это и есть цивилизация. То есть, как было выдумать такое, чтобы это не выглядело выдумкой? Потому что даже отменой цивилизации можно было воспользоваться и как-то уворовать плоды
