Они варят винт «на столбах». Это старая стройка за последними негритянскими домами. В конце восьмидесятых, еще до закрытия завода, здесь начали строить что-то торжественное и пафосное – то ли дворец спорта, то ли дом детского творчества, но изменившаяся экономическая конъюнктура прервала стройку на стадии каркаса. Бомжи, попытавшиеся было облюбовать территорию пару лет назад, проиграли схватку в конкурентной борьбе с беспризорными собаками и правильными негритянскими пацанами. Однако пацаны, отвоевавшие стройку, сами не знали, что с ней делать. Теперь ею властвовали дети, игравшие в войнушку, и местные наркоманы.
Для детского творчества остались только стены. Вдоль одной из них я и шел, минуя самопальные убогие граффити и изучая попутно спортивные и музыкальные пристрастия подрастающей негритянской смены. Самой популярной надписью оказалась «Слава пидор», красовавшаяся на стенах не менее десятка раз.
А вот и они. Выглядят ровно, как описала их Анжелка, – один худой и высокий, с торчащим из горла шипом кадыка, и все его тело похоже на скрепленные проволокой железки, второй – в красной ковбойке, мелкий и лысоватый, несмотря на свою молодость. Видимо, генетика. Если смотреть издали и не видеть шприцов, бинтов и миску, их можно принять за туристов. Худой курит, зажав бычок между пальцами.
Я не стал тратить время на знакомство и объяснения, сразу выстрелив в миску.
– Сидеть, бля! – крикнул я, как только один из них дернулся к дыре в стене. – Сидеть, бля, суки сраные!
И вот же, сраные наркоманы – им бы за жизнь волноваться, но их глаза, лишь скользнув по мне и нацеленному в них дулу «Астры», с сожалением уперлись в простреленную миску.
– Где Фокстрот? – спросил я, не опуская пистолета.
Они переглянулись.
– Я не буду вас уговаривать, – почти прошептал я и, выждав секунду, пустил пулю в лоб парню в ковбойке. Он дернулся, упал вбок, а стена за его спиной стала красной.
Худой залип. Его тело трясла мелкая дрожь, бычок по-прежнему тлел между пальцев поднятой вверх руки, а сам Худой что-то мелко блеял, не в силах справиться с шоком.
– И…и…и…и… – На спортивных брюках расползалось пятно. Обоссался со страха.
– Где Фокстрот? Скажи мне, и я уйду, – раздельно, почти по слогам сказал я, стараясь успокоить парня.
– Он… он… он…
– Он, – подбадриваю я Худого.
– У… у Ходжи где-то трется.
Наверняка никто не слышал трех выстрелов с территории старой стройки. А если и слышал, не стал бы сюда соваться. Оно ему надо?
Выстрелить в голову человеку – ровно то же, что вбить гвоздь в фанерную стенку. Только легче.
Я ничего не говорю Денису. Стоит разузнать все самому. После того как Озик сошел со сцены, Вернер зациклил Дениса напрямую на Ходжу. Теперь Дэн еженедельно ездит туда. В силу неясной паранойи Ходжи, Денис ездит один. Так Ходжа чувствует себя спокойнее. Исключения – для особо крупных партий или когда есть дополнительная тема для обсуждения. В этом случае мы едем делегацией из семи-десяти человек во главе с Вернером.
Мне приходится каждый день в течение двух недель упрашивать Дениса съездить к Ходже вместо него. Я объясняю свое желание тем, что иначе никогда не вырасту. Денис, зная мои амбиции, с легкостью проглатывает мое вранье.
Мне везет во время второго визита.
Уже спрятав пакет со стаффом в багажнике в отделении для запаски, я вижу Фокстрота. Он моет машины на заднем дворе. Я подхожу к одному из отдыхающих во дворе таджиков, прошу прикурить и завязываю разговор. После пары фраз перевожу на Фокса – на хрена вы его держите, он же нарк.
Оказывается, Фокстрот устроился шикарно в понимании большинства конченых.
С утра до вечера он моет машины, выносит мусор, скребет ершом унитазы в чайхане, чистит ботинки людям Ходжи, шуршит по малейшему движению ногтя самого последнего человека в таджикской группе – но каждый вечер получает гарантированную вмазку, и она стоит всех предыдущих унижений. Можно сказать, он обрел рай.
Я мог бы убить его прямо сейчас. Ходжа считает, что слишком крут, чтобы кто-нибудь попробовал на него залупнуться. Поэтому одиночных дилеров вроде меня даже не обыскивают. В желтой кожаной кобуре на моем левом боку – пятнадцатизарядный «Магнум Дезерт Игл», сзади, за поясом, шестизарядная никелированная «Астра» с деревянной ручкой, а в кармане плаща – две обоймы для скоростной перезарядки (Вазген плотно знает свое дело). Я даже не буду лезть в тайник «бэхи», где покоится «узи».
Я могу подойти очень близко, резко выхватить оружие и устроить пальбу. Первые пули достанутся обдолбанному дехканину, который сидит на пороге чайханы с «калашниковым» на коленях и щупает полузакрытыми маслянистыми глазками раскинувшуюся кругом степь, тоскуя про себя по кишлаку и своей арбе с ишаком. Он не успеет ничего понять, свалившись кулем в дорожную пыль. На бегу я переведу угол обстрела влево, откуда наперерез мне ломанутся двое, играющие сейчас в нарды. Они выхватят стволы, болтающиеся пока без дела в кобурах под их длинными кожаными куртками, но я сумею остановить их на психологии: выстрелы «Магнума» с шумом и треском продырявят деревянную стену беседки, и они интуитивно спрячутся кто где.
Не останавливаясь ни на секунду, я перемахну через невысокий заборчик и окажусь на заднем дворе. Фокстрот с началом стрельбы упадет на землю и закроет руками голову – он слишком труслив, чтобы попытаться убежать, к тому же он не знает, что весь этот фейерверк затеян исключительно ради него.
Я хочу, чтобы он посмотрел мне в глаза. Я хочу дать ему хотя бы десять секунд, чтобы он понял, что я – неотвратимое возмездие, что я – ответственность за его поступок. Чтобы он испытал ужас и начал обссыкаться, ныть, просить «не надо» – в этот момент я размозжу его череп выстрелом из сорок четвертого «Магнума».
Но мне не уйти. К тому времени, как я закончу с Фокстротом, сюда слетится половина таджикского
