синими, измайловцев – с темно-зелеными, Ермолов зычно приветствовал их:
– Бауцен – слава! Кульм – слава! Лейпциг – слава!
Под Лейпцигом, в трехдневной «битве народов», командуя русской и прусской гвардиями, Ермолов смелой атакой захватил в центре позиций деревню Госса. После этого сражения Наполеон вынужден был отойти за Рейн и уже не покушался наступать на Европейском театре за пределами Франции…
Все улицы, площади и все дома города Мо были полны зрителями, большею частью женщинами. Старухи глядели испуганно, пожилые – плаксиво, молодые – весело. Мужчины прятались за баб и громко удивлялись чистоте и красоте, росту и мужественному виду гвардейцев.
«Велика разница между французским и русским солдатом! – думал Алексей Петрович. – Никто не превзойдет нашего в терпении, послушании и выносливости. Надобно знать русского солдата, чтобы уметь побеждать с ним. Суворов знал его – и делал чудеса!..»
– Гвардии российской – слава! – воскликнул Ермолов.
И в ответ из-под киверов, обшитых черной глянцевитой кожей, с высокими черными волосяными султанами и медными блестящими двуглавыми орлами спереди, засверкали гордостью глаза, и над строем густо прокатилось всесокрушающее «ура!». Ударили барабаны, засвистели флейты, загремели трубы.
Горожане постепенно теряли страх, перебегали взад-вперед; ребятишки плясали под полковую музыку. Но кто? Почти все нищие. Простой француз, как подметил Ермолов, был одет беднее русского поселянина: на нем холщовый синий китель сверх рубахи и панталон, на голове колпак, на ногах деревянные башмаки. Повсюду царила дороговизна, какой Ермолов не встречал в Европе, и не столько из-за пришедшей во Францию войны, сколько от пошлин, которые Наполеон много лет брал за все на свете, начиная с табака и вплоть до дверей, окон и труб. «Вот какою ценой обернулись для французов их вольность и равенство, – усмехнулся Алексей Петрович. – Зато теперь Наполеон между ними – как аист между лягушками: глотает по выбору…»
Правду сказать, дела завоевателя, еще недавно стремившегося положить к своим ногам весь мир, день ото дня становились все хуже. Лишь февраль 1814 года, когда он напал на Силезскую армию, растянувшуюся на пути к Парижу, был счастливым для Наполеона. Прусская пехота должна была пятнадцать верст пробиваться сквозь неприятельскую кавалерию, за шесть дней армия потеряла восемнадцать тысяч солдат и сорок три орудия, а главнокомандующий Блюхер едва не попал в руки французов.
Зато небольшой русский отряд под началом Михаила Семеновича Воронцова покрыл себя неувядаемой славой под Краоном, где успешно противостоял главным силам Наполеона. Только тогда бездействовавшие долгое время австрийцы, которые не желали низвержения императора Франции как родственника Габсбургского дома, двинулись в глубь страны. Союзная армия разгромила сначала самого Наполеона при Арси, а затем – корпуса маршалов Мармона и Мортье при Фер-Шампенуазе. После этого дела, в котором особенно отличилась русская кавалерия, путь к столице Франции был открыт.
На окраине Мо, следуя в центре гвардии, Ермолов приметил груду разбросанных камней – накануне ночью русский лагерь был разбужен взрывом порохового магазина, подожженного саперами Мармона. Впереди, у моста через Марну, образовался затор. Колонны гвардейцев останавливались, по рядам перекатывался гул недоумения. Ермолов, пришпорив коня, поскакал в голову корпуса. Навстречу ему уже мчался адъютант Матвей Муромцев.
– Обоз его сиятельства генералиссимуса Шварценберга… – доложил он.
Обозы австрийцев, состоящие из сотен огромных белых фур, были настоящим бедствием для союзной армии. Австрийцы тащились по всем дорогам, грабили и разоряли край и останавливали движение войск. Князь Шварценберг, возведенный тремя монархами в сан генералиссимуса, обладал несметным числом крытых повозок, как пустых, так и с награбленным добром.
От гнева у Ермолова на виске набухла жила.
– Тебя что, учить надо, как поступать с фурами цесарцев!..
Ермолов скоро нашел средство, как обгонять австрийские обозы. Он посылал к первой фуре расторопного адъютанта, тот, занимая разговором начальника обоза, незаметно вынимал из колеса чеку. Колесо сваливалось, фура ложилась набок, и вся колонна останавливалась. Около опрокинутой фуры немедленно собирался совет, на котором после долгих обсуждений принималось решение общими усилиями вставить новую чеку. Тем временем русский отряд двигался дальше.
– Алексей Петрович! Адъютант Шварценберга никого к фурам не подпускает.
– Верно, пронюхал немчура о нашей хитрости… – буркнул Ермолов, и погнал коня.
Рыжий австриец в пестром наряде императорского гвардейца – сером мундире, красных штанах и треугольной шляпе с зеленым султаном – встретил русского генерала надменно:
– Его сиятельство господин генералиссимус дал мне полномочия не подчиняться ничьим приказаниям, даже если это будет ваш император…
– А я сейчас прикажу, – грозно проговорил Ермолов, надвигаясь вместе с лошадью на цесарца, – сбросить все эти дурацкие телеги в Марну! Муромцев! – обратился он к адъютанту. – Две роты преображенцев! Искупаем союзников!..
На холеном лице австрийского офицера высокомерие быстро сменилось растерянностью и страхом.
– Экселенц, не горячитесь… Можно же все решить миром… – пролепетал он. – Мы отодвинем обоз и пропустим вашу гвардию, знаменитую столькими победами!..
К этой поре популярность Ермолова в союзной армии была так велика, что Шварценберг, увидев однажды его, сказал:
– Я узнал с прискорбием, генерал, что один из моих адъютантов позволил вести себя с вами дерзко, и тотчас наказал его, отослав вон из штаба в войска…
Русская гвардия двинулась через мост большой почтовой дорогой. Ермолов, в окружении адъютантов, громогласно воскликнул:
– На Париж, братцы! Идем на Париж!..
2
– На Париж! – говорили генералы. – И Москва будет отомщена.
– Идем в Париж! – радостно вторили офицеры. – Там-то найдем отдых и удовольствия. Пале-Рояль, держись! Есть деньги, господа, чтобы было на что повеселиться? Если не хватит – возьмем контрибуцию…
– На Париж! – судачили, размахивая руками, гвардейцы-солдаты. – Там кончится война. Государь, слышь, всем даст по рублю, по фунту мяса и по чарке вина! Наконец станем на квартиры…
– Направо, налево – раздайсь! – слышалась сзади команда, которая обыкновенно отдавалась, если через колонну проезжал кто-либо из генералов.
Гвардейцы поспешно расступались и видели в середине бегущего полкового козла, который шел с войсками от самых Рудных гор.
– Васька тоже идет в Париж! – кричали усатые ветераны. – Держись, француз! Направо, налево – раздайсь!
И общий хохот ускорял движение.
Большая парижская дорога, по которой споро двигалась гвардия, была испорчена, и как будто нарочно: огромные камни выворочены на ребро, а величественные тополя, росшие по сторонам, вырублены и свалены поперек тракта. Иногда попадались трупы ободранных лошадей, куски кожи от киверов и ранцев.
Чем ближе к столице, тем чище и обширнее становились строения в деревнях и местечках, а земля – плодороднее. Фруктовые деревья и зеленеющая пшеница готовы были развернуться с первым дыханием весны, и жаворонки уже купались в небе.
– Ишь, щевронок, юла, порхает на месте, – говорили гвардейцы и вспоминали родные деревни. – Жаворонок – к теплу, зяблик – к стуже…
Во дворах стояли скирды с хлебом, но не было ни души. Ермолов запретил фуражировку и везде, где проходил, оставлял для охранения деревень караулы. Наконец за Суасоном солдаты увидели вдалеке, на возвышенностях, густой пушечный дым. Это Раевский с авангардом главной армии сбивал французов, которые, слабо сопротивляясь, отступали к Парижу.
