— Риан детей двум женам. Но Лютиэн знала, что ей Берен никогда и ни в чем не солгал.
— Я знаю, что это не так, — улыбнулась она.
— А остальные пусть болтают что хотят, — Берен с облегчением вздохнул.
Самое удивительное во всем этом было то, что сельчанам и в голову не приходила простая мысль: а ведь Берен может обидеться. Они не считали зазорной для мужчины молву о его… кажется, на их языке это называется «блуд». Или «блядки». Первое слово можно было говорить при всех и вслух, второе нельзя — и Лютиэн никак не могла получить от Берена вразумительного объяснения, почему слова делятся на пристойные и непристойные и почему нельзя именовать то, что, как считается, можно делать. Однажды за вечерей Лютиэн совершенно поневоле вогнала в краску Брегора, сказав при нем слово, которое, видимо, не приличествовало женщине (хотя это слово она сама услышала от женщин в деревне Рианов).
— Ну, почему так? — насела она на Берена, который давился от смеха во время неловкого случая с Брегором. — Скажи мне лучше вместо того чтоб смеяться.
— Да откуда мне знать! Повелось и все… Однажды в дороге государь Финрод, его бард Нэндил и еще парочка эльфов взялись выяснять, отчего оно так, вовлекли в беседу меня, как главного знатока…
— Вот уж знаток, так знаток, — проворчала Даэйрет, кормившая ребенка в своей горнице за занавесью и, как всегда, все слушавшая.
— …И говорили между собой, как привыкли, на нолдорине. — Берен решил не обращать на нее внимания. — Нэндил считал, что это идет от Искажения — от того, что люди привыкли презирать тело и… некоторые отправления… поэтому, значит, они ругаются такими словами — знаешь, как ругаются именами животных, которых считают нечистыми. А государь Финрод думал иначе, и в доказательство приводил сложную ругань, в три наката, как здесь говорят. Он думал, как и Нэндил, что тут дело в искаженном отношении к телу, но не только в презрении. Что все эти вещи — рождение, соитие — раньше считались чем — то вроде чар. А это и в самом деле сродни чуду: как из мужчины и женщины появляется новое тело, понять несложно, а вот как — новая душа? Ну, а раз это чары, значит, не положено о них говорить в голос и на каждом углу. Поэтому слова сделались тайными, запрещенными. Тогда тело почитали, а не презирали, только это так же глупо. А позже, когда предки поняли, что чар никаких нет, осталось одно презрение. Но запрет на слова тоже сохранился.
Он почесал подбородок и широко усмехнулся.
— И тут — то я сообразил, что рядом едет Руско, который ни словечка не понимает на нолдорине, а единственные понятные ему слова, слетающие с уст светлых эльфов — это подзаборная брань. Я чуть с коня не свалился от смеха.
— Незамысловатое у тебя чувство смешного, — сказала Даэйрет.
— Умолкни, дочь, — Брегор стукнул кулаком по столу.
— Словом, — завершил Берен. — Вот тебе мнение эльфийских мудрецов на этот счет, а своего у меня нет.
…Брегор жил затворником, явно предпочитая этот замок своему замку Ост — ин — Роган, находившемуся, по его мнению, слишком близко от Каргонда. После ухода Берена он рассорился с Хардингом и, назначив дана, чтобы тот держал Ост — ин — Роган от его имени, уехал сюда, во владения своей приемной дочери. Правда, он по — любому сделал бы это после Тарганнат Беорвейн, ибо считал женщину с младенцем не слишком подходящей управительницей для замка. Но тогда, возможно, между Каргондом и Далланом шел бы обмен вестниками, а так — все в деревне, спрятанной среди гор и лесов, было глухо, и Берена это, кажется, полностью устроило.
Через две недели после того как родился маленький Гили, пошел снег, густой и пушистый, и шел два с половиной дня. Убеленные горы казались зачарованными, земля словно бы обрела невинность и спокойствие в первое снежное утро. Ни один след еще не испятнал снега, и окрестности деревни выглядели так, словно люди тут никогда и не жили. Невзрачное ущелье за несколько часов преобразилось во дворец, полный чуда. Когда Лютиэн спустилась к водопаду с корзиной выстиранного белья на плече, она увидела, что разлетающиеся брызги воды, замерзая по краям выбоины, сотворили целый лес хрустальных цветов.
— Такого не бывает в Дориате! — восторгалась она, пока Берен и Даэйрет рассматривали один такой цветок, которым она украсила выполосканное и выжатое белье сверху.
— Да, зимой эти места красивы, как эльфийская песня, — согласился Берен. — А вот весной… Ты знаешь, зачем мы строим башни? Не только для защиты от орков. Весной все это начинает таять, и реки вздуваются на несколько дней. Вот, почему через эту жалкую речонку проложен каменный мост. Но реки — не самое страшное. Потоки грязи могут обрушиться с гор и похоронить деревню. Так что на время таяния снегов все перебираются в башню.
— А потом? Когда деревня похоронена? — ужаснулась Лютиэн.
— Отстраивают заново, — пожал плечами Берен. — За сотню лет эта деревня отстраивалась четырежды.
Хуан радовался снегу как щенок, купался и барахтался в нем, и ловил зубами снежки, которыми перебрасывались деревенские мальчишки.
Вечером того дня, когда снегопад закончился, Берен спустился к Лютиэн с крыши, весь в снегу — она как раз расчесывала волосы ко сну.
— Оденься потеплее, — попросил он, и глаза его сверкали так, что было ясно: он что — то задумал.
Они поднялись на самый верх башни, Берен плечом уперся в люк, ведущий на крышу — так вот, почему он весь в снегу: присыпало, когда открывал в первый раз! — сдвинул его и помог ей выбраться на крышу.
Снега намело и здесь — по самые зубцы.
— Завтра его нужно будет побросать вниз, — сказал Берен. — Чтобы в оттепель не закапало на голову. А сейчас, — он подвел ее спиной к большому сугробу, — падай!
— Что? — удивилась она.
— Просто закрой глаза и падай. На спину.
Это было странное чувство — падать не глядя, пусть даже зная, что за спиной у тебя — выше чем по колено снега. Был короткий миг ужаса, когда она еле удержалась, чтобы не повернуться в падении на бок или хотя бы не подставить руки. Но тут она упала и погрузилась в снег.
Берен счастливо улыбнулся и повалился рядом.
— Открой глаза и посмотри вверх, — прошептал он. — Посмотри на звезды.
Лютиэн посмотрела и ахнула. Они были огромны, как кедровый орех, и пронзительно ясны.
«Самые красивые звезды зимней ночью в горах. Если лечь на спину, в густой снег… то кажется, что летишь. Плывешь без движения, без звука в черном небе, и только звезды кругом…»
— Помнишь — ты сказала, — шепнул Берен и нашел в снегу ее руку. — Что хочешь увидеть звезды зимней ночью в горах…
— О, Берен, — она смахнула счастливую слезу. — Спасибо. Только… мне становится холодно.
— Я согрею тебя, — он осторожно накрыл ее собой, большой и действительно горячий под распахнутым плащом. Опираясь на правую руку, левой он провел по ее волосам, ласково тронул щеку, губы, шею…
— Знаешь, когда я по — настоящему жалею, что волк оставил меня без руки? — его озорная улыбка всегда заставляла ее забыть о печали. — Вот когда… — он легонько сжал ее грудь. — Теперь тебе тепло?
— Да. Но скоро снег растает и мы промокнем, если не спустимся вниз и не ляжем в постель.
— Еще один поцелуй…
Когда их губы расстались, он снова упал на спину в снег и сказал одну из своих нелепых мудростей:
— На самом деле мы никогда не умрем.
Глава 23. Смерть
