мне нужно это говорить? Я не бегу от чего-то, что ненавижу, наоборот – я бегу от того, что хочу. От мощи этого незаконного наследия. Она мне не нужна. Мощь, которая разъедает Имрис и пытается погубить Обитаемый Мир и тебя, – меня влечет к ней, меня к ней тянет. И я люблю тебя. Знатока Загадок. Мастера. Человека, который должен бороться со всем, в чем это наследие. А ты все просишь и просишь меня о том, что будешь лишь ненавидеть.
– Нет, – прошептал он.
– Землеправители, чародеи в Лунголде... Как я смогу смотреть им в лицо? Как я смогу признаться им, что нахожусь в родстве с твоими врагами? Да станут ли они доверять мне после этого? И смогу ли я сама доверять себе, если желаю такой ужасной мощи?
– Рэдерле.
Он с усилием поднял руку, коснулся ее лица, смахнув с него пламя и слезы, пытаясь разглядеть его получше. Тревожные тени бежали по ее лицу, выплавляя из огня и тьмы чей-то образ, образ, которого он никогда прежде не видел да и теперь не мог как следует рассмотреть. Что-то ускользало от него, исчезало при самом легком прикосновении.
– Я никогда не просил у тебя ничего, кроме правды.
– Ты не понимал, о чем просишь.
– А я вообще ничего не понимаю. Просто прошу.
Огонь меж ними сам вырисовывался в ответ, за который и ухватился разум Моргона. Он внезапно увидел этот ответ и одновременно снова увидел ее – женщину, за которую умирали мужчины в башне Певена, которая настроилась разумом в лад с огнем, которая любила его, во всем ему перечила и тянулась к мощи, способной легко погубить ее. Составляющие этой загадки боролись в его сознании, затем слились, и он увидел лица Меняющих Обличья, которых знал: Эриэл, арфиста Коррига, которого убил, тех, из Исига, которых тоже убил... Холодок изумления и страха пробежал по его телу.
– Если ты видишь... Если ты видишь в них что-то достойное, – прошептал он, – то, во имя Хела, кто они?
Она молчала, вцепившись в него, лицо ее вновь засветилось огненными слезами.
– Я этого не говорила.
– Говорила.
– Нет. В их мощи нет ничего достойного.
– Есть. Ты сама это чувствуешь. И как раз поэтому желаешь этой мощи.
– Моргон...
– Либо ты меняешь облик в моем уме, либо они. Я знаю, кто ты.
Рэдерле медленно выпустила Моргона из объятий. Он ломал голову над вопросом – какие же слова нужно сказать, чтобы вызвать ее доверие. И мало-помалу понял, какие ему нужно привести доводы для того, чтобы она послушалась.
Он вывел из незримости арфу у себя за спиной. Она упала в его руки, словно воспоминание. Под пристальным взглядом Рэдерле он сел на краю огненного круга, не двигаясь и не разговаривая. Звезды на лицевой поверхности арфы – загадочные, непостижимые – встретились с его глазами. Он повернул арфу и начал играть. Первое время он почти ни о чем не думал – ни о чем, кроме той стройной тени на краю светового круга, которую влекла его музыка. Пальцы Моргона вспоминали ритмы и созвучия, неуверенно извлекая из инструмента обрывки песен из года безмолвия. Древний, безупречный голос арфы, откликавшийся его силе, снова тронул его, вновь заворожил. Рэдерле, поглощенная музыкой, придвигалась к нему все ближе и ближе, пока – шаг за шагом – не оказалась совсем рядом с ним. Костер пылал за ее спиной, и Моргону не удавалось разглядеть выражение ее лица.
Арфист отозвался ему из теней, несущихся в памяти, и чем больше играл Моргон, чтобы заглушить то воспоминание, тем настойчивее оно преследовало его: далекая, искусная, восхитительная игра, слышавшаяся сквозь глухую черноту ночи, сквозь запах воды, бегущей в никуда, чтобы пропасть бесследно на тысячи лет. Огонь за спиной Рэдерле сник, стал точечкой света, которая все удалялась и удалялась, пока чернота, словно холодная незнакомая рука, не опустилась ему на глаза. Его заставил вздрогнуть голос, эхом отразившийся от камней, скатившийся с нескольких крутых ступеней и неожиданно угасший. Лица он так и не увидел, протянул во тьме руку, но коснулся лишь камня. Голос всегда раздавался неожиданно, как бы чутко он ни прислушивался. Он снова напряг слух и застыл в ожидании. Голос сопровождался натиском чужого разума, болью, бессчетными вопросами, отвечать на которые он отказывался из ярости и отчаяния, пока внезапно сама ярость не обратилась в ужас, когда он чувствовал, что хрупкое и сложное чутье землезакона начало в нем умирать.
Он услышал собственный голос, отвечавший, взлетавший ввысь и неспособный более отвечать... Он услышал арфу.
Руки его замерли, и он до боли прижался лицом к корпусу арфы. Рэдерле сидела рядом с ним, обняв его за плечи. Обрывки музыки все еще плескались в его сознании, и он неуклюже попробовал отстраниться. Музыка не смолкла. Рэдерле повернула голову, и он понял – да так, что кровь запульсировала во всем теле, – что она тоже слышит арфу.
Затем он распознал все ту же запинающуюся руку. Он встал, заледенев от холодного ужаса, с белым лицом, и выхватил из костра горящий сук. Рэдерле произнесла его имя, но он не смог ответить. Она пыталась идти за ним, прихрамывая, спотыкаясь среди папоротников, но он не стал ждать ее. Он шел на звук сквозь лес, затем – по дороге, шел, всполошив мимоходом торговца, уснувшего под своей телегой, шел через кусты и колючие побеги куманики, а арфа меж тем звучала все громче, и казалось, теперь звук ее доносился до Моргона со всех сторон.
Факел выхватил наконец из мрака чью-то фигуру – фигуру человека, сидящего под деревом и склонившегося над арфой. Моргон замер, прерывисто дыша, выкрики, вопросы, проклятия комком встали в его горле. Арфист медленно поднял голову.
У Моргона перехватило дыхание. Ни звука не было слышно нигде в глубине ночи за пределами отсветов факела. Арфист, взглядом ответив на взгляд Моргона, продолжал играть, мягко и неловко, руки его были искривлены, точно дубовые корни, невообразимо искалечены и почти бесполезны.
– Дет, – едва слышно прошептал Моргон.
