свежей травой лощина, мелколесье, где затаились почти пятьсот душ с конями и повозками,— все начинает лихорадочно вздрагивать от тяжелых танковых гусениц.
Кочубей стоит и похлестывает плеткой по голенищу ялового сапога. Полы черного, как и у Гришина, кожаного пальто подвернуты, кругленькая кубанка вольно съехала набок. Как мужественный человек, не раз побывавший в острых переплетах, он внешне спокоен, лишь светло-серые глаза суживаются, замирают — тревожно вслушивается в моторный гул на рокаде.
Обстановка такова, что, кажется, земля начинает гореть под ногами, а он вдруг произносит:
— Завоеватели поспешно уносят ноги...
Сказал и снова напряженно прислушался, будто к знакомой музыке.
— А мы? — спросил я.
— Переждем...
— А что была за стрельба впереди? — Я был сильно возбужден и, наверное, нелепо выглядел в своей мокрой, пожухлой шляпе.
— Вероятно, китаевцы на переправе.
— А что там за переправа?
— Брод.
— Вода, поди, поднялась?— Меня беспокоили подводы с тяжелоранеными, Паша Данченко, мальчик Юра Левченко. Когда свернули с дороги, отец нес его на закорках.
— Вода, конечно, прибавилась. Запоздали немножко... Ничего. Переживем...— ответил Кочубей.
Мы еще не знали тогда, какие последствия и бедствия неисчислимые повлечет за собой эта запоздалость не только для нас, раненых, но и для всего соединения 13.
Раздвинулись мокрые кусты, и перед Кочубеем возник в кожаной фуражке, с трофейным автоматом в руках младший лейтенант Солдатов.
— Ну что? — быстро повернувшись к нему, нетерпеливо спросил Кочубей.
— Противник...
— Много?
— Мало. До взвода, хозяйственная часть вроде бы...
— А не вроде?
— Точно. Тыловики. С барахлишком, ящиками и бочонками,— ответил находчивый Солдатов.
— Ладно. Продолжать наблюдение. Оборона должна быть начеку. Зорко смотреть. Проверять посты,— обернувшись к командиру в такой же, как и у него, кубанке, приказал Кочубей.— Раненым держать лошадей в поводу и не высовываться. Я все проверю сам! — Кочубей подхватил конец плетки, зажал его вместе с черенком в кулаке и в сопровождении командира и двух автоматчиков пошел по кустам, отдавая на ходу какие-то распоряжения.
— Привет, гвардия! Снова на коне? — обратился ко мне Солдатов.
— Как видишь.
— А где же ваша знаменитая графская кобыла? — Курносое лицо Сергея, как и прежде, было улыбчивым, веселым.
— Кобыла Пчелка осталась в воспоминаниях...
— Да уж есть что вспомнить... А буланый? Ох и попал же ты тогда в карусель! — напомнил Солдатов.
— А сегодняшнюю ночную карусель кто устроил, ваше степенство? — ехидно спросил я.
— Вы и устроили!
— Кто мы?
— Госпитальная кавалерия. Дуют вперед... А разве за вами угонишься на двух ногах!
— Колонну на марше проверять полагается.
— Проверяли... Разведку вели, с колесами зашились, на себе перетаскивали. Разведка куда ни сунется, везде «баня» с тупорылым пулеметом. Тут еще китаевцы прошли и нашумели. Ждать пришлось, покамест успокоятся... А теперь вот... — Что теперь?
— Ты что, не видишь, не понимаешь? Завернет с Варшавки десяток танков...
— Что тогда?
— Гранатами встречать будем. Бывай здоров. Ничего. Просохнем зато...
Солдатов исчез.
Весь облик этого парня был азартным, веселым. Такие люди надолго запоминаются.
Обстановка была хуже некуда. Уже потом стало известно, что наступающие части Красной Армии Центрального фронта взяли Смоленск, теснили противника к Проне и вот-вот должен был пасть Пропойск. Противник спешно отводил свои отступающие части на новый рубеж — днепровский. По Варшавскому шоссе беспрерывным потоком шли на запад, часть на восток, к фронту, машины и громыхали гусеницами танки. Совсем небольшой лесок, где мы вынуждены были провести целый день, находился на расстоянии брошенного рукой камня... И на самом деле, стоило противнику нас обнаружить... Отходить нам бы пришлось по чистому полю, которое тянулось на добрый десяток километров до Сожского прибрежного леса. Худшей ловушки, в какой очутился наш госпиталь, быть не могло.
Взошло солнце и осветило крыши домов ближайшей от нас деревушки. Там проснулись фашисты и начали заводить моторы. Слышно было, как бранились солдаты.
— В сердце припекает от этого отвратного крика,— держа за повод свою серую лошадь, жадно срывающую листья с кустарника, сказал Шкутков.
— Что погано, то погано,— вздохнул Артем.
— Галдят вшивые, а у тебя, кроме паршивого ножика, ничего в руках нет. Поневоле запечет,— сетует Михаил.
Он очень верно подметил это наше общее состояние. Мы мечтали накануне, что сегодня в это время будем если и не у своих, то в безопасных лесах за рекой Сож, а вместо этого сидим в кустах, голодные, мокрые до нитки, явственно слышим вражеские голоса, грохот гусеничных траков завывание сирен. Сидим и ждем, когда прилетит и шлепнется первый снаряд или мина. Идут фронтовые части противника, и он может не только танки завернуть, но и авиацию вызвать. Вот так надо было просидеть в напряжении с рассвета до вечера. А дождемся ли сумерек-то?..
Никогда не забыть блеклые, пепельно-серые лица товарищей по несчастью, разместившихся под кустами в разных позах, с трудом удерживающих голодных коней.
— Ребята, рвите травку, подкармливайте коней, чтобы они не трясли кусты, головами не взмахивали,— говорит проходящий мимо со своей свитой Кочубей. Он не сидит на месте — снует взад- вперед. Думает. Ему есть над чем подумать.
Я давно уже рвал траву левой рукой, отпуская повод, давал возможность перемещаться лошади с места на место, чтобы Веселая и сама могла щипать зеленую отаву. Присаживаясь на корточки, наблюдал, как она аккуратно срывает сочные стебли и хрустит черно-розовыми зубами, взглядывает на меня большими синими раковинами глаз, в которых отражается мое скуластое небритое лицо, темные воспаленно- настороженные глаза 'и сырая, сморщенная, нелепая шляпа.
«Мы устали, приуныли, засыпаем на ходу»,— лезет в голову строчка. Людей, подверженных сильному переживанию, одолевала дремота, могущая перейти в глубокий сон, но кони ни на минуту не давали нам забыться. Если кто не выдерживал и привязывал повод за куст, немедленно подходил дежурный или постоянно фланирующий по кустам патруль, тряс бедолагу за плечи, подавая конец повода, шептал всякие назидательные слова.
Ярко, тепло грело солнце, а день все равно тяжелый, удушливо-угарный. Между плащами и шинельной серостью, тормоша наши скорбные души, грязноватые после ливня бинты, летала незримая темная птица в костлявом оперении... От ее досаждающей назойливости отмахивались девушки, наши сестрички и санитарки, с медицинскими сумками на плечах: Таня Байдина, Настя Калабашкина, Нина Сафонова, Тоня Гусарова, Таня Любченко, Юля Кораблева, Лидия Сечко. Кого-то перевяжут, кому-то подсунут под темный бинт свежий кусочек ваты, кому-то ласковое, целительное слово скажут. Вот Паша Данченко, в зеленом плаще внакидку, с тихой улыбкой на бледном, осунувшемся лице. Казалось, что при ее появлении утро стало еще светлее и чище.
— Ну что, хлопчики, хоть подсушились маленько? Видите, солнышко вышло нам навстречу. Греет!
