еще не самое грустное, вторая часть фразы и вовсе выпала, ну да не о том речь.
Племя Каина и Авеля кочевало в долине Иордана со стадами своими, было в племени человек триста, скота чуть побольше. Каин — был он старшим братом — не любил сторожить стадо, делал это, когда прикажут. В свои двадцать восемь он еще не совершил того, что полагалось мужчине — не взял жену, не родил ребенка. Был замкнут, угрюм.
Как бы то ни было, Каин при всей своей видимой ущербности прекрасно понимал, чего хочет. Где бы ни стояло племя, он закапывал в землю косточки плодов и ждал. Он мог часами лежать на земле неподвижно, глядя в одну точку, где пробивались на свет слабые ростки. Что будет потом? Вырастет дерево? Куст? Он не знал.
В его голове не было еще понимания того, что из косточек апельсина родится апельсин, из шиповника — шиповник, да и проблемы урожайности, как и возможность употреблять выращенное в пищу, его не волновали. Хотелось знать, что из этого вырастет. Может быть, следовало в истории науки обозначить эту веху: Каин, скорее всего, был первым человеком, обладавшим истинно научным мироощущением.
Он страдал, потому что никогда (ни разу!) не смог дождаться результата. Племя кочевало, на одной стоянке задерживалось не больше, чем на месяц-другой, и за это короткое время Каин мог убедиться лишь в том, что семя (он носил с собой в мешочках много разных косточек) проросло и побеги начали вытягиваться вверх. А дальше, что же дальше? Ничего. Племя уходило, уходил Каин, оглядываясь в пути, и когда, бывало, племя возвращалось на прежнее место — через полгода, год, а то и больший срок, — Каин бросался искать свою делянку, чаще всего не находил, но изредка обнаруживал кустик или стебель и был уверен, что это — его семя.
Частые отлучки брата, его небрежение обязанностями пастуха не могли остаться незамеченными. Племя — организм, плохо ли, хорошо ли функционирующий, но — единый. В племени знали, чем занят Каин. Бесполезное занятие, но и вреда мало.
Однажды на стадо, которое охранял Каин, напали соседи и увели большую часть овец прежде, чем Каин поднял тревогу. Потеря стада — трагедия. Каина судили.
— Как ты мог?!
— Я не видел.
— О том и говорим. Ты не смотрел. Ты думал о себе.
— Нет, я думал обо всех. Если посадить, и вырастет много, то еды хватит надолго.
— Ерунда. Пища — от богов.
Это был бесполезный разговор: они не понимали друг друга.
Каин был наказан — его били. Нормально, лозами, согласно традиции. Авель бил тоже. Как все.
Наутро Каин опять был на своей делянке. Недавно взошли чахлые кустики, названия которых он не знал, весна выдалась сухая, и Каин носил воду от источника, поливал растения и плакал, вспоминая, как бил его родной брат. Младший.
Каин отправился в очередной раз к источнику за водой (он носил воду в деревянном ковше, и приходилось много раз бегать туда и обратно), а, вернувшись, увидел картину, от которой захлестнулось его сердце, помутился разум, ковш упал, вода пролилась, и свет померк. Брат его Авель стоял над разоренной делянкой и дотаптывал последний кустик. Остальные, частью выдернутые с корнями, частью затоптанные, были уже мертвы. Убиты его дети, его радость, смысл его жизни. А брат его Авель смотрел исподлобья, он не торжествовал победу, он просто исполнил долг. Спасал брата. Как он понимал долг и спасение.
Когда все кончилось, Каин стоял над телом Авеля, сук — кривой и тяжелый — выпал из руки его. Не впервые человек убил человека. Брат брата
— впервые. Я был потрясен не меньше Каина, оба мы стояли над телом Авеля и думали о смысле жизни. Он думал просто: Каин убил, страдал и жалел, но жалел не только брата, а еще — и может, даже в большей степени, — погибшие растения. Я не мог осуждать его, потому что и сам не знал, в чем сейчас большее зло: вытоптать или убить. Вытоптать — это убить душу, мечту, прогресс. Авель лежал мертвый, он расплатился, за все нужно платить, плата была высока, но чрезмерна ли? Убивать нельзя. Что нельзя убивать? Тело? Душу? Мечту? Не убий. Если бы не Авель, история рода людского стала бы иной. С гибелью посевов и каиновой души изменился мир. Со смертью Авеля не изменилось ничего. Он был один из множества. Каин — один среди всех.
— Где брат твой, Каин? — спросил я, войдя, наконец, в его мысли.
Человек огляделся. Он искал брата. Мужчина, лежавший у его ног, братом не был. Братья — это не те, кто рождены одной матерью. Братья — те, кто рождены одной идеей. У Каина не было брата. Никогда.
— Это не брат мой, — сказал Каин, глядя на кровь. — Я не знаю, где мой брат. Разве я сторож ему?
— Ты убил, — сказал я.
— Я не успел спасти, — ответил он. — Это хуже.
И мне — мне! — пришлось согласиться. Не успеть спасти — хуже.
— Ты начнешь все сначала, — сказал я.
— Смогу?
— Если не сможешь, чего вы стоите — ты и твоя мечта?
— Меня убьют прежде. За него.
— Нет, — сказал я. — Не убьют.
Это я мог для него сделать. Отвести месть племени. Но я не мог — не хотел — отвести мук совести. Не мог — не хотел — отвести страданий.
— Иди, — сказал я, — твой род не будет проклят…»
— Я не могу привлечь сразу восемнадцать человек, — сказал комиссар Бутлер. — И еще рави Бен-Ури — за соучастие. И я не нашел ни малейших улик, которые указывали бы на кого-то конкретно.
— И не найдешь, — сказал я. — Ты помнишь «Восточный экспресс» незабвенной Агаты Кристи?
— Не сравнивай — там каждый из двенадцати нанес удар. Каждый, действительно, мог считать себя убийцей, поскольку никто не знал, чей удар был смертелен. А здесь ударил кто-то один, а остальные его покрывают.
— Нет, Роман, — я покачал головой. — Они не лгут, ты сам говорил мне это. Каждый из них, действительно, убийца.
— А мотив! Убить сумасшедшего, возомнившего невесть что!
— Что ты намерен делать? — спросил я после долгого молчания.
— Ждать. В конце концов, у кого-нибудь из девятнадцати (я имею в виду и рави, который, конечно, знает истину) сдадут нервы, и он проговорится. Но даже это не будет доказательством… Безнадежное дело.
Рав Бен-Ури принял меня в своем кабинете. Я ожидал увидеть седобородого старца, но руководитель ешивы был относительно молод, лет пятидесяти, чернобород, и главное, с таким пронзительным взглядом черных глаз, что мне показалось излишним открывать рот — наверняка этот человек мог предугадать каждое мое слово.
— Я отказался от всех встреч с журналистами, — сказал рав. — Но ты представился историком, и мне стало интересно твое суждение.
— Во времена храма за такое преступление побивали камнями, — сказал я. — В ешиве не нашлось камня?
— Камней, — поправил рав.
— Был нанесен один лишь удар только потому, что дальнейшие стали лишними — Слуцкий умер сразу?
Рав промолчал, но взгляд его был достаточно красноречив.
— И вы приговорили человека к смерти за богохульство?
— В твоем вопросе две ошибки, — сказал рав, помедлив. — Во-первых, он был гоем. Во-вторых, он не богохульствовал. И если ты меня понял, то дальнейший разговор не имеет смысла. Если ты не понял меня, разговор бессмыслен вдвойне.
