«Что ж, — в пойманной мысли Миньяну почудилась заминка, будто Минозис не мог прийти к определенному решению, а может, использовал паузу, чтобы посоветоваться с другими Учеными. — Что ж, согласен. Приходи».
Миньян собрался на краю поля Иалу, критически осмотрел себя и решил, что в таком непрезентабельном виде нельзя являться не только к наверняка чувствующему любую мысленную и физическую деталь Минозису, но даже на городской базар, где дотошных взглядов тоже более чем достаточно.
Он был наг. В Третьем мире это обстоятельство не занимало его — в мире идей, где он сам создал для себя твердь и светило, не было смысла в одежде, скрывавшей тела, поскольку мысли его были наги по определению. Если на что и имело смысл набрасывать покровы, так это именно и только на мысли, а их Миньян не скрывал, да и сейчас не собирался придумывать одежд для своих мыслительных построений.
Даэна непроизвольным движением прикрыла руками грудь, так же, только более стесненно, поступила Натали, а мужчины, переглянувшись, создали себе легкие серые накидки из рассеянных в воздухе обрывков мыслей — тех, что обычно носятся бесхозными вблизи от любого города. Из таких, чаще всего бессодержательных мыслей портные шьют одежду для простолюдинов, продавая ее за ту цену, какую те в состоянии заплатить. Обычная цена — грош, часто ломаный, но даже в такой непритязательной одежде человек чувствует себя защищенным не только от посторонних взглядов, но и от посторонних идей: давно доказано, что именно бессодержательные мысли — самая надежная защита от мыслей умных, а потому чаще всего опасных.
Женщины улыбнулись и последовали примеру мужчин с тем отличием, что раскрасили свои накидки цветами собственной фантазии по преимуществу эротического содержания — Ариман нахмурился, но встретил призывный взгляд Даэны, ощутил жаждущее тепло ее тела и успокоился: Даэна была с ним, Даэна была его частью, частью их общей сути, она знала, как нужно предстать перед Минозисом.
Миньян успокоился и расслабился. Как попасть в апартаменты Ученого, он не знал, но был уверен, что активные действия Минозис предпримет сам.
Время, однако, шло, и ничего не менялось. Солнце поднималось к зениту, далекий, висевший на горизонте, будто фата-моргана, Калган блестел крышами и выглядел, если не приглядываться, огромной посудной лавкой, где на столах лежали доньями вверх и сверкали чистотой кастрюли, сковороды, тарелки плоские и глубокие, и Миньян всеми своими десятью потоками мысли вспомнил, как жил в этом городе, долго и недолго жил, хорошо и не очень, и воспоминание это, видимо, освободило тот запас внутренней энергии, который был необходим Минозису для перемещения гостя к месту встречи.
В следующее мгновение Миньян ощутил себя стоящим на мягкой, холодной и ворсистой поверхности, но ощущение это исчезло сразу, как только возникло зрительное восприятие новой реальности. Реальность апартаментов Минозиса оказалась похожа на лабораторию алхимика земного средневековья, да еще не настоящего, а такого, каким изображали его писатели, обладавшие фантазией, но не очень хорошо знавшие историю Европы.
Это было довольно большое помещение с узкими, уходившими к невидимому в полумраке потолку высокими витражными окнами. Витражи бросились в глаза Миньяну в первую очередь, потому что только сквозь них в комнату проникал свет дня — а может, это был уже вечер или еще утро?
Несколько длинных столов протянулись вдоль стен, на столах были расставлены в беспорядке многочисленные сосуды, аппараты для возгонки и перегонки, реторты покоились на изящных металлических штативах, в колбах пенились разноцветные жидкости, что-то булькало и переливалось, а в дальнем углу, почти в полном мраке стояла и тускло светилась темно-багровым светом, будто раскаленная до точки Кюри, фигура, напоминавшая, как и положено в подобной обстановке, пражского Голема — даже надпись «эмет» начертана была на лбу монстра, темная на багровом фоне, как и глаза, пылавшие мраком, и как разверстый безгубый рот, и две ноздри, которые придавали лицу комичное и в то же время страшноватое выражение.
— Барух ата адонай, — вырвалось у Миньяна, от неожиданности распавшегося на составные части, но сразу вновь совместившего себя в себе. Возглас прозвучал, будто приветствие хозяину кабинета, отразившееся от стен, как от огромных плоских акустических зеркал. Ответом стал низкий рокочущий звук, и Голем сдвинулся с места, но не стал подходить ближе к Миньяну, он лишь освободил проход из другого помещения, откуда и вышел Минозис — деловитый, не склонный придавать никакого значения обстановке.
— Ты весь здесь? — спросил Ученый, хотя прекрасно видел, что Миньян явился на встречу, не утратив ни одной из своих частей.
Ответа не последовало, и Минозис сделал еще одну странную вещь — взял за руку Даэну, а другую руку положил на плечо Аримана. Миньян понял, чего ждал от него Ученый, и завершил цепь, образовав посреди гулкого помещения живой круг.
Теперь можно было говорить — впрочем, теперь-то как раз можно было и не разговаривать вовсе, а только вслушиваться в себя, поскольку Ученый отдал свое сознание и стал такой же частью Миньяна, как Ариман с Даэной, Антарм с Ормуздом, Виктор с Владом, Генрих с Натали, Чухновский с Абрамом. Парные домены Миньяна дополнились одиночной структурой, взошедшей над ними, но не управлявшей, а обнявшей их своим мыслительным полем и понявшей их так, как они сами себя не понимали никогда в прежней и нынешней жизни.
— Ты хотел моей смерти, — сказал Миньян.
— Было ли смертью то, что произошло с тобой? — возразил Минозис.
— Ты утверждал, что энергия моей памяти разрушает мир, — сказал Миньян. — Я восстановил эту энергию и накопил новую. Ты выступишь против меня?
— Ученые никогда не выступали против тебя, — возразил Минозис. — Ты был опасен, потому что помнил не все, что должен был, и не так, как это было необходимо. Энергия может быть разрушительной, но она же, направленная в нужную сторону, способна созидать.
— Я больше не опасен? — спросил Миньян.
— Теперь лишь ты можешь ответить на этот вопрос, — сказал Минозис. — Я не знаю, что произошло с тобой во Вселенной, где нет материи. Мы ничего об этом мире не знаем, кроме того, что он ДОЛЖЕН существовать. Ты восстановил свою память, более того, ты помнишь сейчас и то, чего не мог помнить, уходя. У тебя есть ответ на главный вопрос мироздания. Ты знаешь. Мы — нет.
— Сколько времени прошло после того, как ты уничтожил меня на полях Иалу? — спросил Миньян.
— После? — усмехнулся Минозис. — Ты еще не ушел, но ты уже вернулся. Только ты можешь помочь мне сразиться с тобой на полях Иалу. Ты вернулся. Помоги себе уйти.
Резким движением Минозис выдернул себя из круга. Подойдя к Голему, он кистью руки стер со лба глинянного исполина букву «алеф».
Миньян подался вперед, Чухновский и Абрам отделились от группы и приблизились к монстру, застывшему в нелепой позе, когда имя его сократилось на одну букву. Буква эта, точнее — идея буквы, мысль о ней, висела в воздухе на уровне груди раввина, он мог взять ее — а взяв, непременно получил бы возможность управлять жизнью и смертью глиняного существа, созданного, конечно, не в лаборатории Бен-Бецалеля, а мысленным усилием Минозиса или кого-то из его коллег.
— Ну же, — подтолкнул Чухновского Ученый. — Ты знаешь, что делать.
Чухновский действительно знал это. Миньян это знал — в его сознании сложилась мозаика воспоминаний, мозаика общих представлений и те идеи, что он вынес из Третьего мира. Миньян вздохнул — впервые после возвращения его легкие наполнились воздухом, а сердца забились в унисон, будто синхронизованные движением времени, — и Чухновский протянул наконец ладонь и положил в нее то, что символизировала буква «алеф», а ладонь поднес ко рту, будто хотел съесть символ, и лишь в последнее мгновение передумал: буква растаяла в его ладони, а содержавшийся в ней смысл перетек в сознание Миньяна.
Минозис широко улыбнулся. Легкой походкой он подошел к длинному столу, уставленному алхимической аппаратурой, и сел на его край, будто учитель, только что задавший ученику сложную научную задачу и ожидавший теперь правильного решения.
— Битва на поле Иалу, — сказал Миньян. — Поле выглядело сожженным, когда я вернулся. Это было
